Сперанца - Сильвия-Маджи Бонфанти

Она опять легла на спину, подложив под голову руки, и продолжала устало:

— А он — отстроил себе хибарку, чтобы спокойно жить в ней с женой и ребенком, а вместо этого — броди по свету, как цыган, беги из своей страны, как преступник!

Элена молчала. У нее сердце сжималось от боли и на глаза навертывались слезы.

— И это еще не все… — говорила Сперанца, и голос ее звучал монотонно, как журчание ручья, бежавшего по камням неподалеку от них. — Это еще не все! Нам будет и потруднее, если мы хотим счастья для наших детей, если мы хотим, чтобы настала другая жизнь хотя бы для них.

— А ты на это надеешься? — робко спросила Элена.

— Я? Да я только для этого и живу. Не то взяла бы сына да и с ним вместе — головой в омут… Только для того дня я и живу!

— Но когда же он наступит?

— Ну, этого тебе в точности никакой календарь не скажет. И мы тоже не можем сказать. Потому что этот день вберет в себя много других дней, и то, что произойдет, сложится из многих вещей. Не знаю, как это выразить, но мне хотелось бы, чтобы ты поняла. Раз брошено семя и оно принялось, дай только срок, будут и плоды. Для этого нужны весна и лето, солнце, людской труд… Но ты знаешь, что с каждым днем фрукты растут и наливаются соком. Потом в один прекрасный день падает золотистый плод, и никто этому не удивляется, потому что так оно и быть должно… Непогода может погубить его раз, другой… Но на дереве, которое пустило корни, рано или поздно, плоды созреют.

— Ты думаешь, что тогда будет все по-другому?

— Да. Мы будем работать, как всегда, и даже больше, потому что когда легко на сердце, сил больше и работа спорится… Но как свободные люди. Больше не будет в любом темном углу таиться опасность и у каждого в душе страх. Нам уже не придется спозаранку запирать дверь на все засовы. В тихие ночи мы будем собираться на гумне, как в то время, когда мы были девушками, и у нас будут свои праздники. Праздник урожая… Помнишь? Потом после сбора винограда… И еще когда убирают кукурузу. С песнями, с молодым вином! И у каждой женщины будет под боком муж…

Элена засмеялась, отыскала в темноте руку Сперанцы и закрыла глаза.

Через минуту обе уже спали и видели во сне долину, потонувшую в золотых хлебах, и большие фуры, везущие зерно на празднично убранные гумна.

Глава сорок шестая

Окончив, школу, Джованнино вернулся в долину и теперь работал водоносом.

Это был высокий и худой паренек, что называется, кожа да кости, с живыми веселыми глазами и улыбкой, вечно бродившей на губах.

Летом волосы у него, казалось, приобретали еще более огненный оттенок и все лицо покрывалось веснушками.

— Да уж, сынок, красавчиком тебя не назовешь… — смеялась Сперанца, с любовью глядя на него.

— А девушкам я нравлюсь, — отвечал Джованнино, увертываясь от подзатыльника.

— Смотря каким… — вмешивалась Эмилия.

— Каким? Да всем… Когда я с флягами обхожу бригады, все меня зовут!

— Так это же из-за фляги, осел, а не на тебя любоваться… — ухмылялся Надален.

— Да, да! А послушали бы вы, что говорят мне женщины…

— Ты просто хвастун, вроде дедушки, — говорила Сперанца. — Но он хоть был видный мужчина, как, впрочем, и твой отец… А ты страшилище. Уж и не знаю, в кого уродился. Одни волосы чего стоят!

— Волосы? А знаешь, что мне говорят девушки? «Джованнино, когда ты приходишь, кажется, что второе солнце взошло. Так и просияет в долине». Вот что они мне говорят…

— Если это правда, значит, народ вырождается, — заключала Эмилия. — Оно и неудивительно, нынче все в упадок пришло, только цены вверх лезут…

Надален смеха ради подзадоривал Джованнино на всякие выходки, чтобы подразнить женщин. С тех пор как парнишка вернулся из Романьи, в хибарке повеяло весельем.

— Немножко молодости, вот чего нам здесь не хватало! — говорил Надален. — Молодости без дум и забот…

Потом, обращаясь к Джованнино, старик объявлял:

— С завтрашнего дня ты должен начать выбирать себе тополя. Ты их мало-помалу будешь окапывать и валить на землю. А когда их у тебя наберется вдосталь, ты возьмешься за топор и рубанок и построишь хибарку.

— Для чего?

— Как для чего! Ты же мне сказал, что хочешь обзавестись зазнобой? Значит, ты должен построить хибарку, как твой отец… Он построил вот эту, потом только свистнул и сразу приманил птичку, женился на твоей матери…

— Как? Я должен построить хибарку? Охота была возиться! Нет уж, лучше я сам буду птичкой!

— Тогда бери себе эту, готовую… Женись на Розаннине, она уже здесь, и тебе не придется ни дом строить, ни жену искать. Нравится тебе Розаннина?

— Нет. Она похожа на свою бабушку.

Надален весело смеялся, но тут вмешивалась оскорбленная Элена.

— Оставьте в покое мою дочь, она еще девочка и не должна даже слышать таких речей… А ты, красавец, посмотри лучше в зеркало и скажи, на кого ты сам-то похож. А хочешь, я тебе скажу: на кукурузный стебель, сухой да длинный, с красным початком на верхушке.

— С тобой никогда нельзя пошутить, сразу рассердишься, — протестовал Надален.

— Элена права, — ворчал Тонино. — Вы слишком много воли даете этому пареньку.

Надален подмигивал Джованнино и говорил ему:

— Не обращай внимания. С тех пор как его послали завоевывать империю, он стал важной шишкой и начал распоряжаться.

— Насчет империи нечего зря болтать… Небось, не смеялись бы, если бы вас послали в Африку и там бы вам подкоротили ногу, как мне!

— Не беспокойся, не ты один хромаешь. Империя, которую вы завоевали, тоже хромает, и почище, чем ты… — отвечал Надален, покатываясь со смеху, и Джованнино тоже начинал хохотать, хлопая старика по плечу.

— Просто срам! — кричала тогда Эмилия. — Ты чем больше стареешь, тем больше дуреешь. И сам того не замечаешь. Мальчик не может понять некоторые вещи и, чего доброго, подумает, что Тонино один из тех, кто теперь хозяйничает, а он честный человек, как мы все, и вдобавок еще пострадавший из-за этих мерзавцев.

Надален умолкал, опасаясь гнева жены, сдвигал на затылок шляпу и сплевывал. Джованнино следил за траекторией плевка, потом, надувшись изо всех сил, тоже плевал, никогда, однако, не будучи в состоянии сравняться со стариком в дальнобойности.

Так шла жизнь в хибарке и, казалось, так она должна была и дальше идти. Но однажды Элена и Тонино объявили, что, быть может, они скоро переедут и будут жить отдельно. В самом деле, были основания надеяться, что с Тонино, как с «добровольца» поневоле, получившего к тому же ранение на фронте, будет снято клеймо «неблагонадежности» и его семье предоставят жилье.

— Скоро мы вас избавим от беспокойства, — гордо говорила Элена при всякой размолвке между женщинами по каким-нибудь пустячным житейским вопросам.

— Спокойно, спокойно!.. — кричал тогда Надален. — Это уж так водится испокон веков: «где пьют, там и льют». В каждой семье не обходится без споров, а мы все — одна семья и любим друг друга.

Эмилия, не слушая его, обрушивалась на противную сторону.

— Да вы знаете, сколько времени вы здесь живете? Посмотрите на вашу дочь — вон какая вымахала! А вспомните-ка: она здесь родилась. И после того, как мы столько лет жили вместе и мытарились вместе, эта вот, — она показывала на Элену, — которую я знала еще сопливой девчонкой, говорит с видом графини: «Теперь мы вас избавим от беспокойства…» От юбки бы тебя избавить да выдрать, как следует, — вот что должна бы сделать твоя мать, не будь она такая растяпа, или муж… Но он, видно, не столько на ногу хромает, сколько на голову…

Сперанце приходилось вмешиваться и утихомиривать всех.

— Знаете в чем дело? У всех у нас нервы не в порядке… Столько лет мучимся, вот они и расшатались. И потом, как говорит Надален, мы все — одна семья, доверяем друг другу, как себе, ну и не взвешиваем каждое слово… Хибарка у нас плохонькая и тесная… Элене всегда хотелось, бедняжке, иметь свой дом… Если ей дают его, она правильно делает, что не отказывается. Тонино ногу попортили, а кто виноват? Так пусть они хоть предоставят ему жилье поблизости от работы.

Тонино был благодарен Сперанце за то, как она умела ставить вещи на свои места и улаживать споры, и, когда однажды утром они были вдвоем в лодке, он излил ей душу.

— Понимаешь, Сперанца, мне было здесь, у тебя, хорошо, и я не могу забыть, что если бы ты не взяла нас тогда в свою хибарку, уж и не знаю, куда бы я делся с семьей… Но, видишь ли, я все время думаю, что живу в доме человека, который построил его для себя и для своей семьи, а потом вынужден был уехать, покинув и дом и семью. Если бы Таго вернулся, что я мог бы ему сказать? Только одно: «Я воспользовался твоим домом и даже не платил за квартиру». И потом мне пришлось бы перед ним краснеть со стыда за мою ногу, потому что меня ранили, когда я пошел воевать в чужую страну.