Прошлое и будущее - Шарль Азнавур

Это было немного в духе фадо, драматично и возвышенно, поэтому очень хорошо сочеталось с ее образом.

То, что она спела эти строки, стало для меня самым большим подарком. Амалия Родригес! Я говорю сейчас именно о ней. Мы оставались друзьями до того самого дня, когда она покинула нас. За несколько недель до ее кончины мне посчастливилось еще раз ужинать с ней, мы говорили обо всем и ни о чем — о фадо, о прошлом и о той полудружбе — полувлюблен- ности, что одно время нас связывала.

Лайза

Это было то ли в среду, то ли в субботу после полудня, словом, в один из дней, когда театры Бродвея дают утренние спектакли. Я, Аида и Жорж Гарварянц собирались в третий раз пойти на один из моих самых любимых американских мюзиклов, «Fiddler on the roof»[48], на афишах которого первое место принадлежало великолепному Зеро Мостелю, о таланте которого не раз говорил мне Морис Шевалье, обычно не очень щедрый на похвалы. Я готовился к выходу, краем глаза наблюдая за ток — шоу, шедшим по телевизору. Наилучший способ узнать вкусы и притязания публики другой страны — это выйти побродить по улицам города, а, вернувшись, включить радио и телевизор. Мое внимание привлекло сообщение о том, что в спектакле занята новая исполнительница. Это была талантливая молодая особа не старше семнадцати лет, не голливудская красотка, но невероятно обаятельная женщина с ярко выраженной индивидуальностью, дочь двух священных идолов шоу — бизнеса — легендарной Джуди Гарленд и Винсента Миннелли, одного из величайших театральных режиссеров Голливуда. Ее звали Лайза Миннелли, нетрудно запомнить. В эпизоде, показанном на ток — шоу, она пела с двумя партнерами, один из которых был худой, элегантный и романтичный, а другой — немного полноватый, невысокий, но забавный. Трио излучало молодость и талант, но из всех троих она производила наибольшее впечатление. Как только прозвучали первые такты, Аида, которая тоже смотрела передачу, позвонила мне и с волнением сообщила, что по телевизору показывают восходящую звезду. Я прилип к экрану и не мог оторваться от него до конца выступления. Мне и в голову не могло прийти, что я скоро встречусь с ней.

Меня часто приглашали на телевидение — одно ток — шоу, затем другое, за ними последовали приглашения, коктейли, и в результате — party[49] в мою честь, устроенное уже не помню кем. Во всяком случае, это был кто‑то, имеющий хорошие связи в музыкальном мире. Я пришел намного раньше приглашенных, чтобы приветствовать их, стоя рядом с хозяином дома. Я пожимал руку пришедшим знаменитостям, а затем все эти люди, знавшие друг друга, образовали небольшие группки и разговаривали, стоя с бокалами в руках и грызя печенье, которое разносили официанты. Я тогда еще никого не знал, поэтому забился в угол, недоумевая, зачем согласился на эту пытку, и подумывая о том, как бы мне незаметно удалиться. Да и вообще, какая разница, заметно или незаметно — кто обратит внимание на мое отсутствие? Во всяком случае, уж не хозяин дома! Меня всем представили, фотографии для разделов светской хроники отсняты. Каждый выполнил свой долг, а об остальном можно забыть! И вдруг я почувствовал на себе пристальный взгляд огромных черных глаз, обведенных яростным взмахом карандаша того же цвета, и аппетитные губы приоткрылись, чтобы произнести: «I’ve seen you the other day, I couldn’t understand a word, but I think you were great, and so different of what I’ve seen before»[50]. Я, конечно, вернул ей комплимент: «Я тоже на днях видел вас по телевидению и считаю, что вы великолепны» — все это на английском языке, конечно. Она протянула руку и очень просто представилась: «I т Liza»[51]. Ну вот, я уже не одинок и не чувствую себя сиротой, у меня появилась собе седница, которая говорит, смеется, выслушивает мои ответы, интересуется моим подходом к песне и находит мою манеру петь слово «великоле — е-е — епно», особенно в песне «Комедианты», очень оригинальной. Она бы хотела продолжить разговор, но назавтра должна была уезжать в Лос — Анджелес выступать в «Коконат Гров». Проболтав целый час, мы разъехались, каждый в своем направлении.

По окончании нью — йоркского ангажемента мне предложили выступить в одной телевизионной программе в Голливуде. Согласился ли я? А то нет! Это было настоящее везение, поскольку я, кроме солнца Калифорнии, имел в своем распоряжении отдельное бунгало и бассейн отеля «Беверли — Хиллз». Едва устроившись в номере, я полез в журнал «Where»[52], в котором прочитал: «Лайза Миннелли выступает в «Коконат Гров». Я заказал столик на троих, распорядился отправить солистке цветы и вечером в компании Хеппи Годейя и Жака Вернона был на спектакле. Нет необходимости говорить о том, что на нас троих произвели огромное впечатление талант и необыкновенное сценическое чутье юной дамы. После спектакля мы бросились в артистическую уборную и, как полагается, говорили там о нашей общей любви к сцене и песням, о будущих выступлениях, о том, что любим и ненавидим, — в общем, о нашей работе. Мы все были настроены на одну волну. Поскольку мы оба, Лайза и я, становимся очень болтливы, когда речь идет о нашей профессии, беседа затянулась до поздней ночи. Она сова, а я — жаворонок, тем более что на следующий день мне надо было быть «в голосе» для телепередачи. Тогда Лайза сказала: «Я поеду на передачу с вами, если я вам не помешаю». Вы только подумайте! Надо быть сумасшедшим, чтобы такая дива могла помешать!

На следующий день к началу репетиции она уже была на месте. Я должен был исполнить три песни на французском — «Надо уметь», «С днем рожденья» и «Комедианты». Декорация, подготовленная для моего выступления, показалась мне до невероятности странной: терраса бистро с несколькими столиками, статисты в беретах, причем один из них — с длинным батоном под мышкой, на углу — прислоненный к стене велосипед… Одним словом, это было все, что я так ненавидел: пародия на Францию, продукт фантазии чужеземных декораторов, никогда не видевших декораций, которые Винсент Миннелли подбирал для своих фильмов! Я подозвал режиссера и заявил, что ни за какие коврижки не стану сниматься в смехотворной декорации, рассчитанной на среднего американца, никогда не выезжавшего за пределы своей страны. Ник Ванноф, человек в общем‑то очень милый, сохраняя спокойствие, попытался объяснить мне, что художник — декоратор создал этот шедевр специально для меня. Тогда я спросил его, бывал ли этот творец хотя бы на одном моем представлении. Ответ был: нет, но он человек с большим воображением… За несколько минут до последней репетиции я все еще стоял на своем: лучше вообще не выступать, чем выглядеть смешным. В конечном счете, не найдя мне замены, режиссер был вынужден согласиться на то, чтобы я выступал на пустом фоне, безо всяких бистро и статистов. Прощайте, хлебные багеты и усатые мужчины, похожие на австрийцев семидесятых годов девятнадцатого века! «Какой же вы самоуверенный», — сказала Лайза. Конечно! Я не желал становиться типичным французским шансонье для типичной и невежественной публики, идти на жертвы ради участия еще в одной передаче, какой бы престижной она ни была. Лайза продолжила: «А вот странно, когда вы нервничаете, то намного лучше говорите по — английски!» После записи, которая все же состоялась, мы пошли перехватить чего‑нибудь во французский ресторан. Лайза поинтересовалась моими планами назавтра. Я ответил, что должен ехать в Канаду, где после нескольких представлений в зале «Площадь искусств» собирался отправиться в турне по провинции. В тот вечер мы расстались более нежно, чем обычно.