Ностальгия по настоящему. Хронометраж эпохи - Андрей Андреевич Вознесенский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Результатом явились два сценических вечера, именовавшиеся в афише «Поэт и театр». Полтора месяца репетировали. Музыку написали Владимир Высоцкий, Владимир Васильев и Богдан Хмельницкий. Так родился спектакль «Антимиры», прошедший потом более 900 раз. Так первая встреча с Таганкой продлилась на годы. Так в мою жизнь шумно вошли Владимир Высоцкий, Вениамин Смехов, Владимир Золотухин, Алла Демидова, Зинаида Славина, Нина Шацкая, Таисия Додина, Богдан Хмельницкий, Гоша Ронинсон – всех не назвать… А потом «новая волна» – Леонид Филатов, Давид Боровский, Татьяна Сидоренко – словом, все таганцы. Как, наверное, и я вошел в их жизнь. Неверно, что они читали «под Вознесенского» – они читали не как актеры, а как поэты.
«Антимирам» было суждено стать первым спектаклем, уверенно пошедшим на таганской сцене. Его сыграли даже раньше, чем «Десять дней…». В «Антимирах» Высоцкий впервые в жизни вышел на театральную сцену с гитарой. Каждый сотый спектакль играли особо. Мы с актерами писали новые тексты, турандотствовали после спектакля, я читал в зале новые стихи – так были впервые прочитаны «Стыд», «Оптимистический реквием по Владимиру Высоцкому», «Васильки Шагала».
Власти периодически пытались закрыть спектакль. Помню, один из юбилейных «Антимиров» пришелся на 3 февраля 1965 года. Я вышел на сцену и сказал: «Сегодня у нас особо счастливый день». Все захлопали. Я, подумав, пояснил залу: «Сегодня день рождения завлита Эллы Петровны Левиной». Наутро директора театра Николая Лукьяновича Дупака вызвали наверх, топали ножищами на него: «Как поэт мог позволить себе сказать про счастливый день?!» Оказалось, что в этот день на Красной площади были похороны Федора Романовича Козлова, кровавого могущественнейшего временщика, второго лица в государстве.
Многие нынешние идеи гласности родились на Таганке. Зритель там был особо талантлив. Таганская нация – интеллигенция высшей пробы. Великим зрителем была молодая, мыслящая революционно интеллигенция, пытавшаяся изменить страну. Зал взрывался не только от политических острот, но и от художественных озарений. Вопреки застойным временам, создавались шедевры.
На Таганке я познакомился с Николаем Робертовичем Эрдманом, Петром Леонидовичем Капицей, с молодым Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Правительственной ложи в зале не было. На премьере «Пушкина» я оглянулся – рядышком тесно сидели опальный Андрей Дмитриевич Сахаров, диссиденты, член политбюро Полянский, космонавт, подпольный миллионер, либеральный партаппарат, светские львицы, студенты, шуршавшие «самиздатом».
Многие вещи родились, вдохновленные духом Таганки, – оп-опера «Дама Треф», «Провала прошу», «Песня о Мейерхольде», написанная к задуманному спектаклю с музыкой А. Шнитке.
Любимов мыслил нестандартно – он даже меня приглашал на роль Гамлета. Блистательным Гамлетом стал поэт Высоцкий.
На заре театра Юрий Петрович Любимов, вместе с министром культуры Екатериной Алексеевной Фурцевой и ее приближенными обходя здание, ввел ее в свой кабинет и показал на только что оштукатуренные стены: «А здесь мы попросим расписываться известных людей…»
Разрумянясь от шампанского, министр захлопала в сухие ладошки и обернулась ко мне: «Ну, поэт, начните! Напишите нам экспромт!» Получив толстенный фломастер, я написал поперек стены: «Все богини – как поганки перед бабами с Таганки!»
У Юрия Петровича вспыхнули искры в глазах. Министр передернулась, молча развернулась и возмущенно удалилась. Надпись потом пытались смыть губкой, но она устояла.
Впоследствии Фурцева приезжала запрещать «Кузькина». Я тогда выступил против нее, в защиту спектакля, хотя даже вход тогда в зал был строжайше запрещен – будто шла речь о водородной бомбе, а не о спектакле. Впрочем, сама Фурцева была незлым человеком – эпоха была такова.
Если «Кузькин» был, наверное, самым смелым спектаклем Таганки, то «Берегите ваши лица», второй наш спектакль, был самым красивым спектаклем-метафорой. Я уже осилил написать пьесу. Начинался спектакль заклинанием: «тьма-тьма-тьмать-мать». Из тьмы застоя вдруг рождалась творческая жизнь – «мать»…
Почти год мы репетировали, не расставались. Владимир Высоцкий играл главную роль – Поэта. По его желанию мы вставили «Охоту на волков» и еще одну его песню – «Ноты», написанную для этого спектакля. «Лица» прошли три раза. Потом их напрочь запретили. Меня уламывали снять «Волков». Тогда якобы будет легче отстоять спектакль. Я, конечно, на это не мог пойти. Спектакль погиб. Любимов был отстранен от работы, а когда восстановлен, то над «Лицами» продолжало висеть запрещение, ибо существовало решение горкома по спектаклю, так и не снятое.
Победы давались ценой жертв, напряжения воли. Но театр оставался веселым, праздничным. И при всех дерзких «сюрреалистических авангардных поисках», восхищавших знатоков, Таганка никогда не теряла духа площади, свободы.
Не случайно в новом здании театра задняя стена за сценой распахивается прямо на улицу. Все театры начинаются с вешалки, Таганка – с площади.
Парадоксально, что шедевры Таганки созданы в годы так называемого застоя, вопреки ему, под постоянным прессом запрета. Таким же чудом, адским напряжением, кровью осуществлялись спектакли Олега Ефремова, «Холстомер» Георгия Товстоногова и Марка Розовского, «Крутой маршрут» Галины Волчек, фильмы Тарковского, «Юнона и Авось» Марка Захарова. Пресс запрета ломал судьбы, но и озарял трагизмом таланты Татьяны Самойловой, Татьяны Лавровой, Олега Даля. Лишь колдовством Воланда можно объяснить выпуск «Мастера», так же как и предшествующее опубликование книги. Казалось, стиснутый стон страны, политическая немота сублимировались в одинокие прорывы искусства. Но тайными, невидимыми капиллярами они были вместе. Так рождался стиль Любимова – зрительная метафора. Сжавши зубы, ты работала, Таганка. Капитан твой лишь два раза пропустил репетиции – один раз хоронил Твардовского, другой – мать. Даже классические работы по Достоевскому, Шекспиру, даже горьковская «Мать», «Борис Годунов» – все натыкалось на преграду. В результате на Таганке не стало Любимова.
После отъезда Юрия Петровича я перестал бывать на Таганке. Театр перестал быть собой, пытались изменить генетический код Таганки. Ни разу я не смог заставить себя зайти в театр, несмотря на все настойчивые приглашения. Хотя я очень ценил Анатолия Эфроса как режиссера, мастера великого. Глупо, наверное, но ничего с собой не мог поделать. (Лишь раз, поборов себя, пришел проститься с «Мастером и Маргаритой» перед тем, как спектакль сняли, – но это я приходил к прошлому театру.) Очень больно было за актеров.
Когда ввели в культуру танки,
я не подыгрывал подлянке —
не преступал порог Таганки,
когда в ней не было Таганки.
Не корчу из себя гиганта,
но просто иначе не мог.
С новым рождением, Таганка!
Вот он, твой бог и твой порог.
Дни рождения свои таганцы справляли шумно, вся Москва собиралась. Помню, на одном
