Росток - Георгий Арсентьевич Кныш

его с Авиталь и маленькой Ривкой все тягостные и кровавые годы оккупации скрывали в подвалах зборовчане? Может быть, и за это. И эти его фолианты лежали замурованными в подвале, ожидая июльских дней сорок четвертого года, чтобы снова засветиться четкой печатью и яркими красками своих страниц. Не для кого-то — для дочерей и сыновей тех, кто спас его семью.

Он поселился в полуразрушенном доме, где лишь одну комнату прикрывал от непогоды обшарпанный, иссеченный шрапнелью квадрат крыши. Зборовчане отремонтировали жилище. Ни к чему не дозволили прикоснуться, все сделали сами. «Вы школой занимайтесь... Вкладывайте науки в головы наших сорванцов...» И он старался. Не жалея себя...

Веселое восклицание Петра вырвало Семена Львовича из плена воспоминаний. Он отобрал у него фолиант.

— Теперь, хлопче, я вынесу тебя во двор, к воде... Приведу внучку. Поиграйтесь на травке.

Приложив ко рту указательный палец, Семен Львович долго стоял, покачиваясь на тонких ногах и мурлыча себе под нос что-то протяжное и печальное.

— Если ты и дальше так пойдешь... Вай-мей! — Он схватил Петра под мышки. — Хватит сомневаться. Ты еще скажешь свое слово в науке. Ты так же одарен, как мой давний, еще довоенный друг — Суолем Мандельбройт...

Это он, Семен, посоветовал Суолему наплевать на спесивую шляхту, с помощью ребе Абрахама собрал ему на дорогу немного денег среди членов еврейской общины. Правда, никто из уважаемых служителей, в том числе и главный рабин Львова Ицхок Левин, палец о палец не ударили... Все сделали те, кто ныне превращен в пепел в Майданеке и Освенциме, перемолот в костедробилках в Кривчицах и Янове, облит мазутом и сожжен в Золочеве и Куровичах...

Мандельбройт поехал в Париж. Счастье ему улыбнулось, явившись в лице доброго и проницательного главы целой математической школы — Жана Адамора. Короткий разговор, посвященный проблемам математического анализа, который вырос из дифференциального и интегрального исчисления, закончился простым вопросом:

— Чем хотите заняться?

Суолем ответил коротко:

— Теорией функций.

С того времени во французской научной прессе одна за другой появляются публикации Суолема — все они здесь, заботливо собранные, упорядоченные, подшитые. Где теперь Мандельбройт? Последние известия о нем тоже здесь — он организовал конференцию математиков во французском местечке Нанси, преподавал в «Колледж де Франс». Потом — оккупация, разорение, расстрел... А может быть, Суолем уцелел?..

Как бы там ни было, что бы там ни случилось, а Семен Львович гордился той страной, где вырос: она подарила жизнь для Авиталь и внучки Ривки. Гордился той землей, на которой ставил громоотводы. Гордился проселками, что вывели на широкую мировую дорогу Зарембу с Мандельбройтом. Наука интернациональна, познание природы и ее законов не знает границ.

Пусть этот искалеченный хлопец с достоинством протянет еще дальше беспрерывную нить открытий. Семен Львович почувствовал, что свое предназначение на земле он оправдает щедрой передачей всего узнанного вот таким молодым, порывистым, жаждущим знаний.

...Когда поздно вечером около хаты появился на велосипеде Сенченко, Петро сидел на крыльце, играя с пятилетней Ривкой — черноволосым, худощавым и непоседливым чертенком; она то дергала его за ухо, то за давно не стриженные волосы или залезала ему на плечи и подпрыгивала на шее.

Семен Львович отвел запыленного и усталого Сенченко в курятник. О том, что говорил он отчиму, Петр Яковлевич узнал позднее от бабальки.

— Везите Петра в Москву, везите в Ленинград или в Киев. Каждый академик вам ножки поцелует за то, что вырастили такого... такого... такого...

Семен Львович хотел было сказать то, что ему известно. Но не сказал.

Годы и война стерли из памяти имя индийского юноши, оставив, словно веху, имя его английского учителя — Харди. Профессор Харди восторгался необычайными природными способностями своего ученика, не имевшего даже начального образования. Как же звали того ученика? Роджа... Роджа-кришен?.. Да, так! Безграмотный юноша при исследовании натурального ряда чисел проявил себя гением. Возведение числа в степень, извлечение корня, разбивка на группы — все это было той средой, где он плавал как рыба в воде, чувствуя себя свободно, непринужденно, раскованно.

Или взять югославского парня, мучившегося бессонницей... Он свободно оперировал дифференциальными уравнениями, брал интегралы, совершенно не понимая, откуда и от кого исходят все эти приемы и навыки оперировать сложнейшими математическими абстракциями.

В голове Семена Львовича теснилась целая шеренга примеров... Он заметил определенную закономерность. В большинстве случаев математически одаренные люди страдали каким-то физическим недостатком.

Ничего этого Семен Львович не сказал. Эти слова зацепились за его сухие губы и так и не слетели с них, оставшись вечным сокровищем человека, пережившего не одно лихолетье, с головой погруженного в свои поиски, открытия и постижения, доселе не известные миру, но от этого не менее ценные.

Неохотно, будто предчувствуя долголетнюю разлуку с маленькой Ривкой и вечную разлуку с Семеном Львовичем, умащивался Петро за спиной Сенченко. Когда названый отец собирался нажать на педали, он остановил его:

— Подожди, тату! Пусть Семен Львович подойдет...

Тот не задержался. Петро выпростал из-под ремня руку, протянул к тонкой шее учителя, обнял:

— Спасибо, Семен Львович! Вы раскрыли во мне человека. А впервые это сделала бабалька...

Вот она... Лежит, убранная во все праздничное, спокойно и умиротворенно: «Пецька, приезжай приглядеть за смертью».

Приехал...

В хату заходили односельчане. Те, с кем прошла молодость бабальки. С кем она вступала в колхоз. С кем спасалась от фашистов и трезубников. Их было не так уж и много. У Петра Яковлевича защемило сердце — сколько их ушло туда, откуда никто не возвращается... Ушло преждевременно, до срока...

Больше было молодых. Их бабалька вывела из церковного подземелья... Не забыли, как не забывали все время после войны. Называли ее своей спасительницей... Она отвела от них смерть... А ее никто уже не в силах спасти...

Все стояли везле гроба молча, думали, переживали... А завтра следом за гробом пройдут по улице, чтобы отдать последние почести и бабальке, и земле, которая ее примет...

А раньше бабальки ушел Иван Сергеевич... Отец...

17

С вечера Аида ставила стрелку будильника на семь часов. Похудевшая, осунувшаяся, она безвольно падала на кровать, не чувствуя ни сил, ни желания прибрать в квартире. Ее белокурые волосы утратили свой блеск, потемнели, приобрели пепельный оттенок. Под большими черными глазами, бесстрастно