Крестовый отец - Семен Майданный

2

– Может, чересчур мы того? – не глядя начальнику тюрьмы в глаза, пробухтел под нос зав пищеблоком старший прапор Федосеев. – А то ведь с голоду помрут наши задохлики на досудебном этапе.

– Считаешь, перегнули мы палку? – Сидящий за столом полковник Холмогоров листал толстую канцелярскую книгу и размашисто подписывал одну страницу за другой, не вникая. Да и толку вчитываться, ежели это было расписание дежурств на следующий месяц? И подпись главного лепилась в книгу для проформы.

– Ну, я и говорю, – малость осмелел старший прапор, – каждая вторая камера встала на дыбы. Все камеры ульями гудят. – Нос Федосеева был похож на сливу, губы – на пельмени, фигура, особенно когда сидит, – на грущу.

– Может, и вправду перегнули? – уже не Федосеева, а самого себя спросил Игорь Борисович. Закрыл книгу дежурств и придвинул журнал техники безопасности. Здесь тоже полагалась его подпись внизу каждой страницы. Рутина.

Зав пищеблоком осмелел еще и собрался-таки попросить полковника маленько отпустить вожжи. Для этого предстояло закурить и создать беседовательное настроение. Федосеев полез за «Норд стар». Полковник тоже потянулся за сигаретами. Все в ажуре. И надо же было тут зазвонить телефону?

Полковник снял трубку:

– Холмогоров слушает… Кто?.. Здравия желаю, Виталий Владиславович, – и по мигом переменившейся интонации стало ясно, что полковника беспокоит очень большое начальство. – Виталий Владиславович, я… Никак нет, я… Так точно, я… А он отсутствует… Да, его вызвали в Большой дом… Вроде бы брифинг… Так точно, передам ему ваше приглашение. А я… Да, всего доброго. – А когда Игорь Борисович положил трубку, это был уже совершенно другой полковник Холмогоров. Разъяренный, аж дым из ушей, полковник Холмогоров.

Старший прапор на всякий случай втянул просторный живот. И вместо груши по фигуре стал похож на баклажан.

– Что ты там скулил про хлебную пайку? – обратил гневные очи полковник Холмогоров на ставшего ниже ростом заведующего пищеблоком.

– Да я в том смысле, что натуральная экономия средств получается, – скоренько переметнулся во мнении старший прапор, запихивая пачку сигарет в карман.

– Внушительная экономия, – продолжая пыхтеть раскаленным чайником, согласился Холмогоров. Тут ему в голову пришла какая-то интересная мысля, и в ее рамках полковник нашел применение энергии старшего прапора Федосеева. – А пригласи-ка ты ко мне, мил друг, начфина. Нам средства задерживают? Задерживают. Экономия нужна? Нужна. Вот мы с начфином и посидим-покумекаем над расходами. Поищем, где еще какую копейку на контингенте сэкономить возможно?

–

3

Грохот алюминиевых ложек, со всей дури лупящих по днищам мисок давно был сержанту Баланюку по барабану. Не пронимала эта мелодия толстую кожу сержанта. Начальство распорядилось закручивать гайки, значит, следует закручивать гайки без лишнего гнилого базара. А что контингент не рыдает от счастья, так покажите такой контингент, который стаи бы на уши от радости, когда его гнут к ногтю?

Коридорный вертухай сержант Баланюк раскачивался с пятки на носок под доносящийся из камер сквозь дверную броню истеричный лязг мисок и не слышал скрип своих сапог. Гораздо крепче, чем грохот, сержанта донимал зуд.

Ноги в сапогах прели так, что опосля дежурства носки хоть отжимай. А там, где прелость, там и грибок. Второй год Баланюк сражался с грибком с переменным успехом. Залечит, а в другом месте меж пальцами снова надуваются твердые мутные горошины. И ногти всегда желтые и хрусткие, будто сержант Баланюк курит при помощи пальцев ног. И ведь хворь такая срамная, что с приятелями даже неловко как-то обсуждать. А эти мази, что «ящик» рекламирует, изобретены только для похудения карманов.

В двадцать третьей трещат и скрежещут миски четыре. Причем, явно сменяясь, то есть кто-то руководит, и звук идет почти одинаковый, ровный, уже не меньше часа. А вот в двадцать четвертой прописаны слишком горячие головы. Ухнули молотить всем скопом, и вначале у них получалось громче, чем у бодающегося с экскаватором бульдозера, а теперь подустали, халявить начинают, будто звук постепенно приглушают.

А в двадцать пятой… Постой, прежде, при начале концерта, сержант Баланюк и не усек, что двадцать пятая камера отмалчивается. Пойди усеки, когда из двадцать четвертой такой тарарам, что уши вянут.

Коридорный Баланюк ишачил достаточно, чтобы не пропустить эту странность мимо внимания. «Углы» – это вам не общество филателистов, где один собирает марки про космос, а другой – с динозаврами. Здесь если решено тарабанить по тарелкам, то тарабанят все поселенцы.

И ежели в двадцать пятой тишина, значит, деется там нечто совершенно непотребное.

Бдительный сержант отшелкнул запирашку дверного глазка и заглянул. Сначала ничего недозволенного он в камере не углядел. Трутся в душной теснотище граждане преступники, кто кемарит, кто мнется без дела. Ан, не все так просто.

Прямо за обеденным столом расселась четверка и внаглую дуется в карты. А ведь ночью был жесточайший шмон, и, казалось, все недозволенные предметы выметены из камеры поганой метлой.

Можно было начхать, но не так служил сержант Баланюк.

Он по рации кликнул трех ребят на подмогу. И, когда те подгребли, уверено лязгнул засовом и отворил тяжелую дверь.

А четверка за столом совсем опухла от борзости. В камеру явились вертухаи, а картежники типа не замечают или плюют с высокой колокольни. Играют себе, заходят, пасуют, бьют козырем, и все тут. Прибалдев от такой совершенно непростительной наглости, коридорный двинул вперед пресекать безобразие. Однако судьба повернулась раком к сержанту Баланюку и троим вертухаям из группы поддержки.

Скребущий к обеду посуду в рукомойнике с виду хилый тип, вдруг вытерев руки блеклой тряпицей, достал из-за пазухи и направил на гостей черный как уголь «макаров», матово отражающий чахоточный свет ламп. Причем позиция была подгадана так удачно, что даже оставшийся в дверях попкарь не рискнул сматывать, ибо пуля все равно бы догнала.

Игроки тут же отбросили карты, к это оказалось вроде сигнала. Со всех сторон на вертухаев ринулся народ. Бить – почти не били, пинать – почти не пинали. Завалили, скрутили, раздели до трусняка, опутали располосованными простынями и распяли за руки и за ноги на шконках. Как в порнушке.

– Ну че, одевай клифт попкарский, – услышал сержант Баланюк.

– Так вроде западло?

– Ради правильного дела не западло.

– У-гу-гу-у! – задергался распятый сержант Баланюк. Более внятно высказаться ему мешало запиханное комом в рот линялое полотенце.

– А вам че, особое приглашение надо? – кивнул тот, что с «макаром», троим другим подследственным, вытянувшим загодя жребий рядиться под дубарей.

Он явно пользовался авторитетом, и хлопцы стали спешно напяливать трофейную форму.

– Кто у нас по музыке? – командовал вооруженный «Макаровым». – Бери ключи, все замки на тебе! – Тут щуплый тип соизволил обратиться и к сержанту Баланюку:

– Знаешь, для чего мы вас связали? Чтоб вы друг дружку не опустили с досады. Ну, не скучайте.

И вся толпа организованно двинула на выход. С понтом – будто «уголков» четверо липовых вертухаев конвоируют.

Тот, что с «макаром», выходил последним, притормозил на пороге и оглянулся на бьющихся мухами в паутине дубарей:

– Жаль, ребятки, вы нам оружия настоящего не подкинули. А это, – небрежно помахал он «Макаровым», – туфта. Не, гляди! Из хлебного мякиша слепили, чернилами покрасили.

И все, дверь с натужным скрипом захлопнулась.

4

Горячей воды, понятно, не полагалось. Из дырявых жестяных раструбов сеялся студеный дождик. И по этой незамысловатой причине визг в душевой стоял оглушительно аховый. Каждая подруга, будь соплюшка или пятидесятилетняя корова, прежде чем сунуться под холодные брызги, вдыхала поглубже, будто ныряла. Однако, только обжигающе холодная вода начинала барабанить по коже, каждая подруга, будь то пышнотелая девица или дряхлая с обвисшими сиськами-кошелками старуха, не сдерживалась и орала, как трахаемая кошка.

А еще, кроме бессмысленных писков, веселая возбужденная перекличка:

– Люська, дай мыло!

– Отлынь, шалава.

– Сейчас сюда бы мужичка усатого!

– Сама письку почесать не умеешь?

– Мандавошка!

– От мандавошки слышу!

– Не ты – мандавошка, это общая мочалка – мандавошка!

– Зин, а, Зин, потри спинку.

Мыться следовало спешно. На все про все – пять минут. А душей всего десять, а женских душ в кафельную коробку набилось около тридцати. А еще хорошо бы трусы наскоряк простирнуть, и тряпочки специфические, потому что прокладки на халяву не выдают. А еще хорошо бы…

И вот, разом, успели ли девушки смыть мыльную пену с ляжек и хребтов или не успели, из всех труб прекратила хлестать сдобренная хлоркой водица.