Стихотворения. Проза - Леонид Дмитриевич Семёнов

здравствует революция!” и воздвигли знамя посреди камеры.

Дедушка держит под знаменем речь. Он говорит, что встретится с нами на баррикадах, что это будет счастливейшим днем в его жизни — и мы верим ему. Голос его дрожит, глаза блестят. Все кидаются к нему и трижды его целуют.

Мы поем:

Над миром знамя наше реет.

Мы держим друг друга за руки.

Голос Данченки звучит высоким альтом. Фельдшер опять качает в такт головой и закрывает глаза. Митя дирижирует обеими руками. Лицо у Ферзена вдохновенно.

Но день настанет неизбежный,

Неумолимый грозный суд.

Вейся вдаль, наш напев! Мчись кругом!

Звенит все выше и выше наша песнь. Мы счастливые, мы упоенные.

Потом танцуем. Дерюгин запузыривает на гребенке. Дернов бьет в доску от плиты. Волков играет на губах. Боб дудит в самоварную трубу. И мы все пляшем, пляшем вокруг нашего знамени, точно в диких плясках жрецы: Штер отдувает трепака. Митя качается всем своим длинным корпусом, загнув руки самоваром и с сосредоточенным видом. Иванов с повязанной щекой и с платочком в руке пляшет русскую. Подкупленный надзиратель покатывается со смеха в дверях. Стряпушкин заливается. Мы беремся все за руки и носимся в быстром, бешеном галопе кругом. Мы подымаем пыль. Мы топочем ногами, кричим, визжим и беснуемся до упаду... Дедушка стоит в углу и отбивает такт в ладоши приседая. Он уже пять раз сидел в тюрьме и все знает. Оркестр запузыривает.

Сегодня наш праздник и мы хотим быть веселыми!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ночью сон.

Я просыпаюсь и лежу подавленный, разбитый. Лампа тускло горит. Серафима, бледная и возбужденная, подходила ко мне и что-то говорила, но не могла договорить. И мне так жутко, жутко...

— Братцы! Бра-атцы! — вдруг слышу я.

— Бра-а-тцы! — несется жалобно со двора.

Я вскакиваю. Лысых уже не спит и сидит на койке. Мы кидаемся к окну. Мы кидаемся к дверям. Но вся тюрьма уже не спит и дрожит отчаянным воплем:

— Товарищи! Товарищи!

— Товарищи не спите!

Взывает кто-то из дальней камеры. Слышны крик, шум, звон стекол. Раздаются два тревожных свистка и опять свисток. Опять крик и вопль со двора.

Мы кричим, мы стучим, мы бьем окна и двери.

— Товарищи!!

На дворе экзекуция, — там бьют крестьян. В коридор врываются солдаты. Все кончено. Мы заперты!

— Бра-а-тцы! — несется со двора.

— Бра-а-тцы, да за что же это?

Шум, вой. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я на свободе. Меня наконец выпустили. Но Серафимы уже нет между нами. Она умерла. Она умерла в тот же день, когда меня выпустили.

Кругом снег, на улицах люди.

Я на ее могиле.

Я уж больше никогда ее не увижу... и никто не увидит.

Последние дни ее были ужасны. Ее арестовали. Ее возили жандармы из города в город. Ее ни на шаг не отпускали от себя. Ее!..

Она металась. Она бредила... Ей снились палачи, виселицы. Ее преследовали галлюцинации. Солдаты, которые всех расстреливают.

Всех расстреливают.

“Вы подумайте об этом. Какой ужас смерти в палачах, в судьях... и сколько их, темных, несчастных...” — срывалось у нее в письмах. — “Отчаяние бесконечное, бездонное, и писать трудно, и никому не говорю... и мы точно сбились с пути все... и скользим, скользим...”

Она металась, она спешила, она бегала по людям, она хотела все что-то сделать, что-то сказать, остановить всех...

Она умерла...

Наверху синее, синее небо.

Под этим небом она говорила когда-то... и до сих пор звенят ее слова:

— Ах, конечно, конечно... Я так ясно это чувствую, все — едино, все — одно, все братья, все — люди, все человечество и все животные и все, все!..

Серафима, Серафима!

“В один день 16 казней и все виселицы!..”

Нет! Я не могу!

Проклятие, проклятие вам, палачи и убийцы![194]

О СМЕРТИ ЧЕХОВА

...Я не фаталист, но одно сектантское поверье возбуждает во мне мрачную уверенность: смерть убирает человека тогда, когда все, и дурное и хорошее, что могла получить от него жизнь, — получено, мера дел его исполнена, и лицо его ясно перед Богом.

И еще думаю я, что абсолютной правды на земле нет и потому важно не то, о чем пишет писатель, не те истины, которые он, якобы, открывает, а его собственная личность, поскольку она велика и своеобразна.

И исходя из этих двух положений я думаю, что Чехов умер вовремя и должен был умереть.

Однажды, осеннею слякотью, проходя по Петербургской стороне, я поднял с панели бумажку, на которой малограмотный человек записал себе те книги, которые хотел взять из библиотеки. Так и было записано: взять то-то, взять то-то и “третий том Чехова — милаго человека!”

В то время много кричали о том, что человек звучит гордо[195], и из миллионов добродетельных мещан, солдат, мужиков, купцов, чиновников, попов, царей и хулиганов стремились вылепить величественный образ человека.

Было потрачено много стараний и много шуму, но величественный образ не вытанцовывался и роковым образом, через силу, гордость, своеволие и сверхпереживания, впадал в величественную пошлость, желающую плевать на весь свет и плюющую на собственное самодовольное чрево.

Человека обряжали в плащ индивидуализма, надевали хитон христианина, совали ему в руки красный флаг товарища, пускали голяком анархистом по оголенной земле, и он, одетый и голый равно, упорно оказывался если не зверь зверем, то свинья свиньей.

По-прежнему, рождаясь, человек становился в тягость себе и другим и аккуратно увеличивал собою ряды или плохих людей, от которых жить скверно, или очень хороших, принципиальных, с которыми жить трудновато. Долго я думал над тем, каким должен быть, наконец, человек, чтобы от его личности не торчали во все стороны острые углы прямо в ребра его ближним. И только найдя эту бумажку, в которой какой-то наивный брат мой от всего немудрого сердца воскликнул по адресу Чехова “милый!”, — я кое-что уразумел и нарисовал, наконец, себе настоящего Человека.

Это не величественный образ и