Меловой крест - Вионор Меретуков

Повторяю, именно так должен умирать человек, страстно любящий жизнь во всех ее проявлениях!

Я проклинаю всех остающихся в живых! Пьяных и трезвых, больных и пышущих здоровьем, молодых и старых, мужчин и женщин, неудачников и счастливых. Всех тех, кто пока еще ходит на своих ногах по земле! К черту дурацкое умиление Болконского, придуманное Львом Николаевичем! Интересно, с каким чувством умирал он сам! Тоже умилялся? Сомневаюсь…

Я имею право сомневаться, потому что это право каждого думающего человека, стоящего у порога…

И чему умиляться-то? Сырой глине, кучей наваленной на крышку гроба? Мертвой, вечной тишине? Небытию?

И я еще успею перед смертью наговорить пропасть мерзостей!

Выдержишь? Мне нужно выговориться. Ты да Алекс, только вы и могли всегда меня понять по-настоящему…

…Сейчас все обезумели и поют осанну Квентину Тарантино, как будто этот полоумный американский итальянец открыл Америку. А он, хитрец — сумасшедшие часто бывают такими — просто дурит публику, снимая на хорошую пленку всякую дребедень и выдавая ее за новое слово в искусстве.

Словом, говно он, этот ваш Квентин Тарантино.

Ты скажешь, я завидую? Нет, я — ужасаюсь!

И о какой зависти может идти речь, когда я нахожусь в таком положении!

Да и почему бы немножко не поворчать перед смертью?..

А все эти бесчинства в искусстве начались на стыке известных своими массовыми безобразиями столетий, когда обыватель во все лопатки принялся восхищаться Гогеном, Ван Гогом, Пикассо, Тулуз-Лотреком, Модильяни и прочими "художниками", малевавшими кривобоких девочек, дебильных атлетов и бледных проституток. Иногда мне кажется, что писали они не красками, а соплями.

И обыватель, бродя по залам, стены которых увешены картинами вышеперечисленных халтурщиков, восхищаясь, заходясь в истерике и притворно ахая, не забывал сквозь частокол ресниц ревниво подглядывать за реакцией других "ценителей" искусства. Смотрите, мол, какой я современный, смотрите, как славно и умно я восхищаюсь! А на самом деле все эти ценители так же разбирались в искусстве, как я — в дирижаблестроении.

Я не верю знатокам, которые, рассматривая "творения" Матисса или Сезанна, щурясь и вертя головой, попеременно надвигаясь и отходя, восторженно цокая языком, ставят этих маляров в один ряд с действительно великими художниками прошлого.

О фантастических аукционных ценах на эти "произведения искусства" я умалчиваю…

А так называемое творчество Пикассо (тебе, художнику, это должно быть известно не хуже, чем мне) с его беспомощной, изобретенной в пьяном виде, мазней, — по моему глубочайшему убеждению, вообще не живопись, а профанация искусства, порождающая коллективное безумие. Одним словом, все это — глухой, развязный идиотизм.

В Пикассо, этом иудее, успешно выдававшем себя за испанца и прожившем — вот чему завидую! — в Париже большую часть жизни, нет никакого искусства, а есть только кривляние и оригинальничанье и желание выделиться, понравиться возомнившему о себе невесть что быдлу. Да, он угадал. Как он угадал!..

И как нагадил!

И что мы видим в результате?

Посредственность завоевала мир простого человека!

Я не утверждаю, что в этом повинен только Пикассо со товарищи.

Но они приложили к этому руку.

И теперь посредственность поточным методом плодит посредственность.

Посредственности неуютно рядом с талантом.

Посредственность всегда воинственна, она вооружена до зубов демагогией и фальшью.

Талант же часто беззащитен. Поэтому он обречен в наше вконец свихнувшееся время влачить существование отторгнутой большинством индивидуальности.

У человечества едет крыша. Скоро она съедет полностью и обнажится содержимое черепа, и мы увидим, что оно состоит не из сгнившего субпродукта, а из выпрямившихся извилин…

Сереженька, прости мне мое многословие! Но меня надо понять, выговориться мне необходимо сейчас, перед смертью, потом у меня не будет времени — придется держать экзамен перед Господом. А грехов у меня, сам понимаешь…

Так что, потерпи, родной. Итак, продолжим.

Слава Богу, который распорядился так, что у руля нашего государства после череды смертей молодящихся старцев, этих розовощеких чудес геронтологии, встал относительно молодой руководитель, при котором, несмотря на всё его упрямство и политическую несостоятельность, в нашей бывшей стране произошли необратимые изменения.

Этот наивный, лукавый, по-своему хитрый, но, увы, не обладавший политической волей и государственным мышлением человек, каждое утро, вставая, не знал, что будет в этот день делать, и вообще не представлял, чем дело-то кончится…

Но все же скажем этому ставропольскому чудаку большое человеческое спасибо за наше счастливое избавление от немыслимого в двадцатом столетии режима, над которым начали смеяться даже папуасы Новой Гвинеи.

Слава Богу, что эпоха Ленина-Сталина-Брежнева и не примкнувшего к ним Горбачева громыхнулась в тартары.

Но тебе никогда не приходила в голову мысль, что это навсегда ушедшее пограничное время было по-своему интересно и плодотворно?

Странно, если не приходила…

Неужели ты не замечал, что это гнилое тоталитарное время породило столько неординарных, интересных людей, сколько вряд ли может породить относительно спокойная, благополучная демократия?

В условиях тоталитаризма в нашей стране вызревали целые гроздья необычайно интересных людей, вынужденных формировать свое мировоззрение, свое отношение к искусству, свои взгляды на жизнь, на мораль в атмосфере официально навязанного народу государственного идиотизма.

И, закалившись в чудовищной борьбе с государственным аппаратом, многие из них стали замечательно интересными людьми. Стоит только каждому из нас широко раскрыть глаза и повнимательней посмотреть вокруг, как мы увидим этих необыкновенных людей. Правда, сильно постаревших… Если бы я продолжил, могла открыться, как сказал бы незабвенный Довлатов, широкая волнующая тема, которая потребует слишком много времени.

А его-то у меня как раз нет…

Считай это сумбурное, бессвязное письмо моим политическим завещанием, обращенным исключительно к тебе.

Чтобы быть последовательным в своем желании уйти в мир иной как можно более мерзопакостно, я прошу тебя после прочтения разорвать письмо на мелкие клочки и спустить в унитаз!

Я уже представляю себе, как эти клочки — мои последние мысли! — исчезают в грязной дыре сортира, сопровождаемые отвратительными хлюпающими и ревущими звуками спускаемой воды!

Мир человека с его переживаниями, страхами, надеждами, верой и любовью надо спустить в канализацию, чтобы на земле поменьше смердело! Будь все проклято! Теперь это мой девиз.

Было бы хорошо, если кто-нибудь распорядился установить на могиле, — через год-полтора, когда осядет земля над моим гробом, — памятник с выбитыми на нем словами этого девиза. Не правда ли, отличная эпитафия?

Ах, Сереженька, дорогой мой! Как страшно умирать вот так, зная, что умираешь!..

Днем еще ничего, в палату приходят некие балбесы в белых халатах и, как с малым дитятей, подолгу беседуют со мной. Мне невыносимо тяжко слышать их противные, благостно-покровительственные, голоса.

Но, похоже, у всех местных врачей за долгие годы общения с умирающими выработались такие голоса, и других уже просто быть не может. И я стискиваю зубы и терплю все это.

Но когда неудержимо наваливается страшная ночь, которую я, кажется, боюсь не меньше смерти, когда я остаюсь один на один со своими мыслями, весь этот холодный ужас перед смертью, весь этот неизбежный, неотвратимый кошмар душит меня, и я становлюсь таким жалким и несчастным, как… Как кто? Да нет никого, кто мог бы сравняться со мной в этом занятии — сидении в ожидании околеванса!

И нет у меня уже сил бороться… Господи, если Ты есть, дай мне силы!.. Я уже ничего не прошу у Бога. Только силы, чтобы как-то прожить то время, что мне отведено прижимистой Судьбой. Я пал духом…

Я вспоминаю тебя несколько лет назад, когда умерла твоя жена. У тебя были глаза, обращенные внутрь. Страшные глаза! Помнишь тот утренний разговор, когда ты признался мне, что если бы к тебе пришла смерть, ты не пошевелил бы рукой, чтобы ее прогнать?

Ты, кажется, даже говорил, что если бы не твоя лень, ты бы плеснул себе яду. Но что-то удерживало тебя от последнего шага. Может, отсутствие хорошего яда? Ты же не удовлетворился бы вторым сортом.