История Роланда - Пилип Липень

Хотя этой историей я рассчитывал уязвить и Валика, и Толика одновременно, но они почему-то не вскакивали, не уходили и продолжали сидеть. Я встал и обошёл кресла: все мои братики спали, приоткрыв рты и подложив под головы маленькие гобеленовые подушки. Стаканы были допиты, сигары аккуратно погашены в пепельницах, галстуки ослаблены, и это означало только одно – они заснули преднамеренно, желая оскорбить меня как рассказчика.

AE. На обороте портрета. О туфлях

«Больше всего на свете я не люблю высокие женские туфли с отверстием на носу.

Из этого отверстия всегда выглядывает ноготь на кривом, скрюченном большом пальце. Этот кривой палец превращает женщину в урода, и уже ничто не в силах её спасти.»

AF. Истории зрелости и угасания. О познании

Когда Колику исполнилось сорок три года, он объявил, что желает познать женщину. На наш вопрос, отчего он не познал её раньше, как все приличные люди, Колик отвечал – чем дольше подготовление, тем полноценнее познание. Мы не подали вида, но сразу почувствовали, какие мы дураки. Мы надели пальто и пошли по улице, разглядывая женщин. Сами мы давно познали по женщине, а Хулио даже и не одну, и нам было грустно, но брат есть брат. Несмотря на долгое подготовление, Колик похоже не знал, чего хотел, и мы помогали ему выбирать. Вон ту? Или может вон ту? Наконец Колику понравилась одна в кофточке, и мы повели её домой. Она была немного странная – села на диван, держа сумочку на коленях, и молча осматривалась. Чтобы не смущать Колика, мы натянули леску и завесили диван простынёй, с узором из рыбок и продолговатых водорослей, а сами устроились в креслах у окна, уперевшись ногами в батарею. Колик тихо шевелится с женщиной, батарея грела, мама внизу слушала радио и скрипела дверцей духовки. Скоро послышался вздох, и мы поняли, что Колик уже познал женщину. Женщина выпила стакан воды и ушла, а мы спустились к маме. По радио давали «Пиковую даму», мы ужинали кукурузным хлебом. «Ты же не разочарован?» – спросили мы у Колика вполголоса. «Нет-нет, что вы», – отвечал он, но слишком поспешно, и у нас остались сомнения. Вскоре вернулся с работы папа, принёс цветы и коньяк, и мама шепнула ему о сегодняшнем событии. «Праавда?!» – радостно пророкотал папа. В такие минуты он становился совсем молодым: ровные зубы, синие глаза, золотистые волосы. Обняв нас всех по очереди, он произнёс торжественный тост в похвалу познанию, и они с мамой преподнесли Колику подарок – набор пушистых зелёных полотенец. Было радостно наблюдать, как он, просияв, растроганно благодарил родителей и, пожелав тотчас же испытать полотенца, мылил в раковине голову. «Познание, познание», – пела вода, струилась белая пена, переливались мышцы под влажной кожей предплечий, и не было в целом мире никого счастливее нас.

B0. Из письма Толика. О бессовестном опережении

<...> Этаж, на котором я работаю здесь – коридор с дверями по обе стороны. В тупике коридора – большое окно с видом и туалеты, один женский и один мужской. Моя дверь – самая ближняя к тупику. И когда я выхожу в сторону туалета, то ловлю на себе взгляды тех, кто держит свой путь издалека – с середины коридора или даже с самого начала. В глазах этих людей – глухое отчаяние, ведь теперь им придётся ждать, пока я вдоволь напользуюсь унитазом, бачком и рукомойником. Как несправедливо – они вышли раньше, а я бессовестно их опережаю. Некоторые из них, более эмоциональные, с досадой машут руками, в сердцах сплёвывают и возвращаются назад – несолоно хлебавши. Но мне тоже несладко – постоянно выглядеть злодеем. Иногда, в особо совестливые дни, я останавливаюсь и всех пропускаю – делаю вид, что вышел просто постоять.

Как вы там, братцы? <...>

B1. Истории зрелости и угасания. О беспокойстве

К тому времени, как нам с братиками исполнилось по сорок пять лет, мы чувствовали себя превосходно: ещё полные сил, но уже знающие, на что их тратить, ещё умеющие мечтать, но уже опытные. Так нам казалось. Нам очень нравилось жить! Но мы чуяли здесь какой-то подвох и никак не могли освободиться от беспокойства. И вот, когда родители устроили нам торжественный праздник в Макдональдсе, арендовав там специальный закуток на два часа и накупив гору жареной картошки и мороженого, мы спросили у папы прямо: что с нами будет дальше? Не торопясь с ответом, папа внимательно и со знанием дела рассмотрел по очереди каждого из нас: оттягивал мочки и заглядывал в уши, оттягивал губы и заглядывал в зубы, оттягивал веки и заглядывал в глаза. Удовлетворённый осмотром, папа шутливо погрозил пальцем и предрёк, что все мы через некоторое время превратимся в гнусных старикашек. Но это ничего, добавил он, это не страшно, в этом есть даже особенная приятность! А потом, сказал папа, вы превратитесь в белые облачка и улетите на небо, так что беспокоиться ровным счётом не о чем.

B2. На обороте портрета. О сангине

«Я хочу портрет сангиной! – выстрелила она с порога. Портрет с ангиной? – сказал я нарочито раздельно, с холодной брезгливостью, я торопился и был раздражён её ужимками, – как вы себе его представляете? распухшая красная шея или просто шарф? Не притворяйтесь! – она беззаботно скалила зубы и подёргивала рукой, как обезьянка. Я не использую сангину! – вспылил я, – я презираю всех, кто когда-либо писал сангиной! всех до единого! уходите! Если вы согласитесь, я покажу вам свои плечи, – она значительно подняла брови. В порыве ярости я сжал кулаки и затопал, не жалея паркета, но впрочем мгновенно взял себя в руки и приказал ей раздеться – чтобы надсмеяться над её безобразием и унизить как можно болезненнее. Но когда она стянула блузу… О, я в тот же миг понял, что она имела право, имела право на всё! Полные, покатые, классически асимметричные, приводимые в ход геометрически безукоризненным каркасом, они тотчас заполнили мои мысли своей силой и великолепной округлостью, роскошной пышностью и богатством тональных оттенков, хотя стоп, откуда же оттенки? Неважно! Я достал всю сангину, которая только нашлась у меня, изрядно сангины, и теперь упоённо впиваюсь, вцепляюсь, тяну время, не хочу её отпускать. О!..»

B3. Истории зрелости и угасания. О вероломстве и прощении

Мой брат Валик вырос очень ревнивым портретистом. Он не переносил всех остальных художников, даже если они не составляли ему ровно никакой конкуренции: и пейзажистов, и маринистов – вплоть до безобидных, никому не причинивших зла анималистов. Сначала, в период становления брата, мы всячески поощряли его нетерпимость и воинственность, чтобы он окреп, но постепенно обнаружили, что зажаты в очень узкие рамки: дома у нас висели только портреты кисти Валика, а если он замечал хотя бы самый скромный чужой натюрмортик, хотя бы в самом тёмном в уголке на веранде, то начинал его высмеивать, язвить и оскорбляться, до тех пор, пока мы его не снимали. Что ж, братик дороже всех! – считали мы и не упрямились. Мы смирно ждали, пока он уедет на очередной вернисаж или сецессион – и тогда уж давали себе волю! Все опостылевшие портреты отправлялись в дровяной сарай, и стены занимало долгожданное разнообразие: мама любила библейские сцены в духе раннего Возрождения, папа – немецких экспрессионистов, а мы с братиками украшали коридоры и спальни фотографиями котят, щенят и соблазнительных актрис в купальниках. Валик долго ничего не подозревал, пока однажды не вернулся из аэропорта за забытым портсигаром и не застал нас на кухне, прилаживающими над холодильником репродукцию Филиппо Липпи. Мы повернулись на грохот: Валик упал и лежал бездыханный; лишь слабая слеза безутешности скатилась по его бледному виску. Мы бросились к нему, обняли, прильнули, но какое могло быть нам оправдание? Взгляд его погас, нос заострился, члены обмякли и похолодели. Мы умоляли его о прощении, но он только дрожал, как в лихорадке, и сдавленно стонал. Мы перенесли его на перину, подали бульона со шпинатом и скорбно сели в ногах, вполголоса сокрушаясь и раскаиваясь в своём вероломстве. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы Колик не предложил робко: а хочешь, мы всё сожжём?.. ты нас простишь? И Валик встрепенулся, и порывисто сел, грозно сверкая глазами: да! жгите сейчас же! Мы вскочили, забегали, стали срывать со стен картины, тащить во двор, валить в кучу и поливать керосином, а Валик мрачно наблюдал с балкона. Наконец папа чиркнул спичкой. Вспыхнуло, загудело, затрещало! Повалил едкий чёрный дым, прямо нам в лица, но мы не отходили – это было наказание за наше предательство. Спустя час, когда всё сгорело и начало остывать, Валик спустился и растоптал золу. Потом он вздохнул, великодушно выпил маминого компота и смог немного простить нас.

B4. Побег и скитания. В тревоге

Вскоре после вселения выяснилось, что меня невзлюбили старушки. Когда я проходил мимо, смотрели подозрительно и напряжённо. Когда шёл сзади – ей в булочную и мне в булочную, почему бы и нет? – нервно оглядывались, останавливались и с прищуром пропускали вперёд.