Музей современной любви - Роуз Хизер

В коридоре своей квартиры Кибл задержался и сел на скамейку. Отсюда открывался вид на сад бонсай и Гудзон на заднем плане. Мужчина посидел некоторое время, потом кивнул, словно соглашаясь с чем-то недосказанным, встал и направился в спальню.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Будьте верны тому, что существует внутри вас.

АНДРЕ ЖИД

40

Тело Марины Абрамович, как и у всех взрослых людей, состояло примерно из сорока трех килограммов кислорода, большей частью в составе воды. Кроме того, в ней содержались водород, углерод, азот и около килограмма кальция. Других элементов в человеческом теле намного меньше. Около семисот пятидесяти миллиграммов фосфора, сто сорок граммов калия, девяносто пять граммов хлора, капелька магния, еще меньше цинка. А также серебро, золото, свинец, медь, теллур, цирконий, литий, ртуть и марганец. И даже около миллиграмма урана. Человеческое тело — это магическое сочетание земли, воздуха и воды.

Через тонированные стекла машины Марина наблюдает, как в девять часов утра Нью-Йорк отправляется по своим делам. Вот две девушки на высоких каблуках, несущие по большому горшку с цветами, как в каком-нибудь французском фильме. Трое мужчин в обтягивающих джинсах и темных очках, прямо как с рекламы в «Вэнити фэйр». Я слышу, как у нее мелькает мысль, что реальность буквально невыносима. Светофоры и толпы. Там и сям реставрируемые и перекрашиваемые здания в строительных лесах. На гигантских щитах — реклама новых жилых зданий. Новых ароматов, фильмов и телепрограмм. Нового всего каждый миг на каждом шагу. Американская роскошь, столь дразнящая, соблазнительная и коварная.

Марина любит роскошь не меньше остальных. Она любит ткани и еду. Труднее всего достичь простого. Она вспоминает о Клаусе Визенбахе, который пригласил ее делать этот перформанс в МоМА. Много лет назад Марина и Клаус были любовниками. Он до сих пор любит ее, а она его: некоторые люди умеют проявлять любовь во всех ее формах. Клаус из числа великих кураторов. Благодаря ему этот перформанс стал возможен. Вы можете подумать, что его дом битком набит произведениями искусства, но это не так. Визенбах живет в самой простой квартире в мире. Потрясающий вид на Манхэттен, пустые стены и ни одной картины или скульптуры. Зачем они ему, если он каждый день проводит в одном из самых замечательных музеев мира? Действительно, зачем.

Когда Марине исполнилось шестнадцать, Даница наняла учителя рисования — очень маленького роста, в красном сюртуке, с темной бородкой. Он был последним в длинной череде специалистов, которых приглашали для того, чтобы превратить молодую Марину в нечто, чем Даница могла бы гордиться. Сначала был пианист, потом преподаватель иностранного языка. Еще историк, а уж под конец дошло и до художника. Вероятно, маленькому человечку был отлично знаком этот тип матерей. Поэтому, как только дверь закрылась и учитель остался наедине с юной Мариной, он не стал доставать бумагу и карандаши. Вместо этого он развернул небольшой холст и прикрепил его кнопками к полу. Затем выдавил на холст красную, желтую и синюю краски и стал скрести их то так, то этак, пока они не смешались в однородное коричневое пятно. Достал стеклянную банку с песком и гравием, высыпал ее содержимое на картину, снова стал скрести и размазывать. Взял маленькие ножницы, постриг ногти, волосы на голове, и все это тоже отправилось на холст.

— Ты хочешь быть художником, — сказал учитель. — Значит, нужно отдаться этому полностью. Полностью. Ты занимаешься другим. Идешь на работу. Становишься женой. Матерью. Вносишь свой вклад в работу машины. Машина всегда ищет добровольцев. Но искусство — не машина. Оно не просит. Это ты просишь, униженно просишь, не можешь ли ты вплести хоть крохотную ниточку. Если ты когда-нибудь ее вплетешь, это будет достойно удивления. Мне уже не суждено. Я уже достаточно стар, чтобы понимать это. Но ты еще довольно молода. У тебя есть время на поиск. Найди то, что живет в тебе, и только в тебе.

С этими словами маленький человечек вылил на холст скипидар, чиркнул спичкой, поднял картину и поджег. С нее закапало, она запылала, и лишь когда пламя лизнуло кончики его пальцев, он дал ей упасть на пол. Холст зашипел, задымился, и огонь погас. Человечек произнес:

— Искусство тебя пробудит. Искусство разобьет тебе сердце. Будут славные дни. Если жаждешь вечности, надо быть бесстрашной.

С этими словами он взял свою сумку, отрывисто поклонился Марине и закрыл за собой дверь. Марина прикрепила остатки холста к стене. Ей словно вручили драконью шкуру. Она натерла обугленными хлопьями с пола свою кожу, и на ней осталось размытое темное пятно.

Девушка смотрела на драконью шкуру всю следующую осень, зиму, весну и лето. Наблюдала за тем, как она стареет и разлагается. Искусство, думала Марина, может быть невообразимым.

Марина рисовала автокатастрофы, портреты и облака, но они не передавали невообразимое. Она открыла для себя Йозефа Бойса, Ива Кляйна и дзен-буддизм. Кляйн заявлял, что его картины — это пепел его искусства, и Абрамович подумала, не нанес ли и ему визит маленький человечек. Она читала Елену Блаватскую, которая утверждала, что нет религии выше истины. Но было ли искусство выше истины? Какое искусство самое истинное? Марина хотела знать, что было до искусства, что было в основе искусства. Хотела постичь бесконечность.

Она жаждала поставить себе на службу тонкие тела, описанные Блаватской. Правда, было трудно понять, как покинуть тело. Казалось, куда чаще его занимали другие люди. Было «я», которое наблюдало за дракой ее родителей с наблюдательного пункта над кухонной раковиной. Была женщина, которая появлялась в темноте и пела, усыпляя ее, после того как мать насильно будила юную Марину среди ночи и велела застилать кровать, настаивая, что даже во сне Марина должна блюсти солдатскую дисциплину и быть готовой ко всему. Старуха в белом платье сидела у кровати Марины-подростка, когда вместе с каждыми месячными приходила мигрень, и клала ей на лоб прохладную руку.

Машина подъезжает к тротуару, и помощник Марины Давиде подходит, чтобы открыть ей дверцу. Абрамович невероятно устала. Она сбросила больше семи килограммов. Позади шестьдесят восемь дней, впереди семь. Подошел Клаус, чтобы поздороваться.

— Я хотела бы полежать на траве, — говорит Марина Давиде в зеленой комнате. — Сегодня вечером, как только закончим.

Помощник кивает и улыбается.

— Хочу лежать и смотреть на листья.

— Так и сделаем.

— А еще мы составим список приглашенных на праздник. Можешь поговорить с Дитером? Я жду не дождусь. Так хочется посмеяться.

Она уже на финишной прямой. Семь дней — это ничто.

41

Шел семьдесят четвертый день, атриум был переполнен. Все узнали актеров. Сначала вошел Алан Рикман, элегантный, близоруко щурившийся. Теперь от толпы сотрудников МоМА отделилась Миранда Ричардсон и ждала у границы квадрата. Ее имя шепотом передавалось по атриуму, словно эхо в пещере.

— Она такая крошечная!

— Выглядит потрясающе!

Миранда была одета очень просто: светлые брюки, белая блузка с запахом, волосы собраны в хвост. У нее были идеальные скулы, казалось, она стареет очень обстоятельно, без видимых усилий. Смотритель наклонил голову и зашептал ей на ухо. Актриса кивнула и улыбнулась ему. Марина сидела за столом, опустив голову. Помещение наполнилось людьми. Зрители стекались к белой границе квадрата, садились, стояли. Левин никогда не видел такой толпы. От усталости у него кружилась голова; грязный, одеревеневший после ночи, проведенной на тротуаре возле МоМА с сорока тремя другими кандидатами, отчаянно желающими посидеть перед Мариной в предпоследний день «В присутствии художника».

Смотритель кивнул, и Миранда Ричардсон подошла к пустому деревянному стулу. Толпа притихла. Защелкали затворы, замигали вспышки.