Встречи - Борис Рощин

Эвон, соседа моего тракториста Ваську Мамонтова возьмем (это который на кобылу мою жалобы пишет). Справный мужик, непьющий. Сам и на тракторе, и на машине, и на комбайне. На все руки мастак, по три сотни в месяц выколачивает, а то и поболе бывает. Баба его бригадиром на парниках — полторы сотни. Двое ребят у них — Костя и Генка. Полная чаша дом. Телевизор цветной, магнитофон, у самого — мотоцикл с коляской, у ребят по мопеду, два мотора еще лодочных. А из животины — кота и того в доме нет, крыс-мышей отравой изводят, а за молоком в Рогово на мотоцикле гоняют к Васькиной матке. Костя с Генкой не хуже отца в технике кумекают и на тракторе подсобляют ему, и на комбайне. Старшой-то — Костя — в армию пошел, Васька ему дом царский принялся в деревне строить, чтобы после армии — женись и с молодой женой в новый дом. А я говорю Ваське: зря стараешься, не вернется твой Костя из армии в деревню. Потому как с люльки к железу приучен, а не к душе живой. А железа в городе больше. Ну что его в деревню твою поманит, чем родительский дом вспомнится? Что ему там на казенной-то койке по ночам снится? Трактор твой вонючий, что под окном стоит? Так у него уже танк имеется, ему после армии электричку подавай.

Ведь как в воду глядел я: не вернулся Костя из армии, на сверхсрочную службу записался.

Теперича вот Генки черед идти на службу. Васька Мамонтов ему и дом Костин обещает отдать, если вернется, и машину новую легковую купить. А я говорю Ваське: зря стараешься. И Генка твой в деревню не вернется, ну разве только на машину легковую позарится. Страсть какой охочий Генка до своей машины. Еще мальчонкой принялся на машину копить, каждую копейку в кубышку прятал. Осенью, бывало, клюквы из болота натаскает — заготовитель наш на одном Генке клюквой план выполнял. А подрос, стал с клюквой на базар в город ездить. Эвон, скамейку-то эту он сработал, Генка. Как подморозит, каждую субботу и воскресенье дежурит здеся с отцовым трактором. Зимой рыбаков-то на наше Толканское озеро на машинах видимо-невидимо прет. А здеся теплый ручей проходит, зимой не промерзает. Одна машина ввалилась, остальные стоят, объезда нету. Ну, Генка с трактором тут как тут. Скидывайся рыбаки по гривеннику ровно на двадцать пять целковых, все машины трактором через ручей перетянет. Жаден становится парень и без оглядки на людей живет. Это он ведь отца подбивает жалобы на кобылу мою писать. Без Зануды моей трактор Мамонтовых в деревне главная фигура. Генка всей деревне огороды на тракторе пашет, червонец со двора. А моя Зануда — пользуйся, кто может. За сеном надо, за дровами, в магазин — езжай сам, только запрягать научись, чтобы хомут спереди был, а не сзади. Огород вспахать надо? Бери кобылу, паши. Не можешь сам, я вспашу огород, и всяко по червонец возьму, а рубля три-четыре. Вот и стоит моя кобыла Мамонтовым поперек горла костью. А я Ваське, значит, и говорю: ежели и вернется твой Генка в деревню за машиной, все едино потом в город укатит. Потому как вырос он без общения с животиной. А без живой души рядом, с одним голым железом сызмальства, как можно?! И в том, Васька, твоя вина. Не мопед надо было покупать ребятам — собаку. Не изводить кобыл моих, а в ночное ребятам гонять их, купать, холить, радоваться, что осталась еще в деревне нашей древняя эта тварь, роднее и ближе которой у человека друга нет. Мои дети, говорю, Васька, потому все в деревне живут, что живыми душами воспитаны и взрощены, а не мопедами. Потому за старость свою и спокойный я, дети меня не обидят. А тебе, Васька, не завидовать надобно и не злиться на меня, а о внуках своих подумать. В городе-то небось без животины живут.

Наговорились мы со Светловым Петром, рассуждений его о жизни вволю наслушались, а о деле, ради которого сюда приехали, старик ни гугу. Словно бы и не он приглашал ученого в деревню свою с обещанием тайну названия ее для науки раскрыть. Коля к Светлову и так и эдак подходит. И кобылу его по висло-унылой морде погладит, по дряблой шее потреплет, в который уже раз клятвенно заверит хозяина ее, что кровь из носа, а выправит на Зануду охранную бумагу в своей ученой организации, Светлов Петр не реагирует. Папиросу нашу докурил и вдруг засобирался:

— Пора мне, ребятушки. Эвон, баран измаялся. В райпо везу его сдавать, успеть бы засветло. Подсобить, что ли, вашему железу из болотины выбраться?

— Сделайте такую любезность, — Коля фыркнул, начиная злиться, — уж подсобите, второй час сидим. Никак не нагуляемся в ваших местах.

— И-и, ребятушки! — бодро откликнулся Светлов, разбирая вожжи. — Што час! Я в этих-то местах седьмой десяток гуляю, нагуляться не могу. Трос имеется?

Мы прицепили «горбатенького» буксирным канатом к телеге, Коля залез в кабину, включил мотор. Возница со словами: «А ну, Зануда, черт ленивый!» — стеганул кобылу вожжами по острым мостолыгам; и машина, дымя колесами, стала медленно выползать из грязевого омута. «Горбатенькому» оставалось совсем чуть-чуть до дорожной тверди, как вдруг Светлов остановил Зануду, молча отвязал от телеги буксирный канат и, с явным намерением покинуть нас, принялся переворачивать барана на другой бок.

— В чем дело?! — крикнул Коля, высовываясь из кабины. — Почему буксир отдали?

— Теперича сами давайте, — невозмутимо ответил возница, вспрыгивая на телегу, и, кивнув на меня, добавил: — Эвон, «газета» здоровая, подсобит.

Коля в сердцах плюнул, выругался и, покрутив у виска пальцем, крикнул мне:

— Черт с ним, сами выберемся! А ну толкани!

— О! — громко произнес Светлов Петр, поднимая палец. — Толкани! То-то ж!

— Толкани? — прошептал Коля изумленно. — Толкани…

— И, главное, своим умом дошел, — похвалил возница ученого, — получается, что гарантийно. Как и обещано.

Мы с Колей все еще не могли прийти в себя от неожиданной разгадки сложного научного феномена, а Светлов Петр продолжал:

— Помнится, в люльке еще под потолком качаюсь, в оконце люди ночью стучат, тятьку просят: «Эй, хозяин, телега завязла. Будь добр, толкани!» В сырую погоду деревню нашу проехать и не завязнуть — мудреное дело. Испокон веков деревня наша — Толкани. Так что, ежели с бумагой на Зануду не забудете, все названия в краю нашем объясню вам практически и гарантийно. Бывайте здоровы, хорошие граждане.

«ГУСЛИ — МЫСЛИ МОИ…»

Есть люди, о которых очень трудно писать. Они настолько самобытны, талантливы и скромны, что, когда начинаешь лепить их образ словами, на бумаге получается лишь бледная тень интересного человека. Таков для меня Владимир Иванович Поветкин, тот самый гусляр из Новгорода, о котором упоминаю в начале книги. Многие, кто интересуется работой Новгородской археологической экспедиции и знаком с находками древних музыкальных инструментов в Новгороде, о Поветкине слышали или знают его лично. Много лет Владимир Иванович сотрудничает с экспедицией, вначале нештатно, теперь в штате. Работа у него самая разная — от прориси берестяных грамот до реконструкции древних музыкальных инструментов. Для примера скажу: самые ранние гусли — пятиструнный инструмент, на корпусе которого вырезано имя владельца гуслей — Словиша (Соловушка), — найденные на усадьбе зажиточного новгородца середины одиннадцатого века, реконструировал Поветкин. Таким образом, Поветкин реконструировал инструмент древнейшего русского музыканта, имя которого (наряду с Бояном) стало нам известно.

Сегодня образцы древних музыкальных инструментов — гуслей, гудков, сопелей, сделанные удивительными руками Владимира Ивановича Поветкина, можно увидеть в музеях Москвы, Ленинграда, Новгорода и других городов страны. Самое же удивительное заключается в том, что инструменты эти в его руках перестают быть мертвыми экспонатами, они оживают, звучат. Звучат не просто музыкой, а музыкой народной, берущей свое начало из глубины веков. Возможно ли такое? Академик Д. С. Лихачев считает, например, что Поветкин подобное совершает.

Но коль зашла речь о музыкальных инструментах древнего Новгорода, стоит, видимо, прежде чем продолжить рассказ о Владимире Ивановиче Поветкине, сказать коротко о музыкальной культуре Древней Руси и средневекового Новгорода для тех читателей, которые этим вопросом прежде детально не интересовались.

Для современного человека сведения о музыкальной культуре своих предков складываются из разных источников: письменных, иконографических, былинного эпоса, народных песен, археологических материалов. Поскольку церковная музыка в православной церкви допускалась только в вокальной форме, а музыка инструментальная во время богослужения запрещалась, то инструментальной музыке и музыкантам в разные времена приходилось туго. Музыка эта, и прежде всего «гусленое художество», сосредоточивалась в среде профессиональных и полупрофессиональных музыкантов — скоморохов. Письменные источники и иконографические материалы Руси XI—XV веков многократно упоминают такие музыкальные инструменты, как трубы, сопели, свирели, цевницы, сурна, рог, гусли, смык, бубны, накры, било, бряцало и варганы.