Альгамбра - Вашингтон Ирвинг

Слова твои обличают неведение, — отозвался тот. — Это же потомок знаменитого персидского попугая[95], прославленного рассказчика. С языка его льется вся мудрость Востока, стихами он так и сыплет. Он побывал при дворах многих чужеземных государей и всюду прославился ученостью. А женский пол в нем просто души не чает, да оно и понятно: такой ученый попугай и вдобавок знаток поэзии!

Превосходно, — сказал царевич. — Мне нужно переговорить с глазу на глаз с этим знаменитым путешественником.

Он отозвал попугая в сторону и поведал ему о цели своего странствия. Едва он начал, как попугай разразился сухим, трескучим смехом и хохотал до слез и чуть не до колик.

Прошу прощения, — еле выговорил он, — но при слове «любовь» меня всегда разбирает хохот.

Царевича покоробила эта неуместная веселость.

Разве не любовь, — сказал он, — есть великое таинство природы, сокровенная основа жизни, скрепа мироздания?

Что за вздор! — прервал его попугай. — С чьих это слов ты порешь такую чувствительную чушь? Помилуй, любовь совершенно вышла из моды, остроумные и благовоспитанные люди о ней и говорить-то стыдятся!

Царевич вздохнул, вспомнив, как говорил о любви друг его голубь. Ну что же, подумал он, этот попугай привык жить при дворе, он ставит превыше всего острословие и тонкое воспитание — и знать не знает, что такое любовь. Чтоб не слышать больше насмешек над чувством, переполнявшим его сердце, он перешел прямо к делу.

О утонченнейший попугай, — сказал он, — ты, допущенный в тайная тайных, лицезрел в своих странствиях столько неведомых миру красавиц; скажи мне, знакома ли тебе та, с которой писан этот портрет?

Попугай взял медальон коготками, склонил голову на один бок, потом на другой, поднес портрет к одному, потом к другому глазу.

Клянусь честью, — сказал он, — прелестное личико, просто прелестное; но, перевидав на своем веку столько прелестных женщин, трудно припомнить… хотя погоди — бог ты мой! Дай-ка еще погляжу — ну, конечно, это королевна Альдегонда — могу ли я забыть свою любимицу!

Королевна Альдегонда! — повторил за ним царевич. А как же ее отыскать?

Тихо, тихо, — сказал попугай. — Отыскать можно, заполучить труднее. Она — единственная дочь христианского короля, чей престол в Толедо, и до семнадцати лет ее держат затворницей — что-то там напредсказывали болваны-звездочеты. Увидать ты ее не увидишь — к ней никому нет доступа. Меня, правда, пригласили поразвлечь ее — и ручаюсь тебе словом видавшего виды попугая: знавал я королевен куда глупей, чем она.

— Теперь вот что, мой дорогой попугай, — сказал царевич. — Я наследник престола и в один прекрасный день взойду на него. Я вижу, какая ты даровитая птица, вижу, как ты знаешь свет. Помоги мне добиться руки этой королевны, и я дам тебе видное место при дворе.

— Идет, — сказал попугай, — только, пожалуйста, чтоб ничего не надо было делать, а то наш брат умник работы не любит.

Сборы были недолгие: царевич вышел из Кордовы теми же воротами, призвал сыча из расселины, представил его их новому спутнику как ученого собрата, и они пустились в путь.

Продвигались они куда медленнее, чем хотелось нетерпеливому царевичу, но попугай привык к светской жизни и не любил, чтоб его рано будили. А сыч, напротив, засыпал в полдень и спал до вечера. Его вкус к древности тоже был помехой, ибо он не пропускал без привала и осмотра ни одной развалины и рассказывал о каждой старой башне и замке длинные невероятные истории.

Царевич ожидал, что ученые птицы быстро сдружатся, но тут он ошибся, как никогда в жизни. Они вздорили беспрерывно. Один был острослов, другой — философ. Попугай читал стихи, бранил нынешние вкусы и был сугубо щепетилен в ученых тонкостях; сыч в грош не ставил все его познания и признавал из наук одну метафизику. На это попугай отвечал песенками, остротами и насмешками над чинным собратом и сам же до упаду смеялся своим шуточкам; сыч почитал это все крайне оскорбительным, сердился, дулся, мрачнел и замолкал на целый день.

Царевича эти ссоры не задевали: он был погружен в мечтания и любовался портретом прекрасной королевны. Так они миновали угрюмые перевалы Сьерры-Морены, пересекли выжженные равнины Ламанчи и Кастилии и пошли берегом Золотого Тахо, расчертившего своими колдовскими изгибами пол-Испании и Португалию. Наконец вдали показались неприступные стены и башни, выстроенные на скалистом отроге, подошву которого огибает, ярясь и буйствуя, Тахо.

Взгляни, — воскликнул сыч, — вот древний достославный град Толедо: он весь овеян стариной! Взгляни на эти обомшелые купола и башни, сказочно-величавые; многие и многие мои предки провели там жизнь в размышлениях.

Тьфу, пропасть! — крикнул попугай, прерывая степенные восторги приверженца старины. — Да что нам за дело до твоих древностей, сказаний и предков? Взгляни лучше вон туда, на обитель юности и красоты, — там, о царевич, обитает твоя ненаглядная королевна.

Царевич поглядел — и увидел зеленый луг в излучине Тахо и пышный дворец среди кущ сказочного сада. Так и описывал ему голубь то место, где он впервые видел королевну с портрета. Царевич смотрел, как завороженный, не пытаясь унять сердце. «Может быть, сейчас, — думал он, — прекрасная королевна резвится в тех вон тенистых кущах, или легкою стопой проходит по той террасе, или отдыхает под теми высокими сводами!» Приглядевшись, он заметил, что стены вокруг сада очень высокие, перебраться через них будет нелегко, а вдоль стен прогуливается вооруженная стража.

Царевич повернулся к попугаю.

О благовоспитаннейший из пернатых, — сказал он, ты владеешь человеческой речью. Лети же в сад, отыщи мою обожаемую и скажи ей, что царевич Ахмед, влюбленный скиталец, ведомый звездами, пришел за нею на цветущие берега Тахо.

Гордый таким поручением, попугай полетел к саду, шутя миновал высокую стену и, покружив над лугами и рощами, уселся на перила балкончика над рекой, заглянул в окно просторной беседки и увидел королевну. Облокотившись на ложе, она не отрывала глаз от листа бумаги, и слезы одна за другой струились по ее бледным щекам.

Пригладив перья, одернув ярко-зеленый полукафтан и взбив хохолок, попугай перепорхнул внутрь, уселся, как велит этикет, и сказал умильным голосом:

— Осуши слезы, о прекраснейшая королевна, сейчас я утешу твое сердце.

Услышав чей-то голос, королевна изумленно обернулась и увидела всего-навсего птичку в зеленом: она подпрыгивала и кланялась.

— Увы, — сказала она, — какого утешенья ждать от тебя, от попугая?

Попугай был слегка уязвлен.

— Я утешил в свое время немало прелестных дам, — заметил он, — но не о том речь. Нынче я — царский посол. Знай, что гранадский царевич Ахмед явился за тобой на цветущие берега Тахо.

Глаза прекрасной королевны заблистали ярче брильянтов ее диадемы.

— О чудеснейший попугай, — сказала она, — поистине утешны мне твои вести, ибо я слабела, чахла и была едва не при смерти от сомнений в постоянстве Ахмеда. Лети же назад и скажи ему, что его письмо до последнего слова запечатлено в моем сердце, а стихи его напитали мою душу. И еще скажи, пусть он готовится отстоять свою любовь. Завтра, в день моего семнадцатилетия, отец мой устраивает большое состязание королевичей, и моя рука будет наградой победителю.

Попугай полетел обратно прямиком через густые рощи и вскоре достиг того места, где с нетерпением ждал его царевич. Восторг Ахмеда, который обрел въяве обожаемую незнакомку с портрета, и она оказалась нежной и преданной ему, понятен будет лишь тем счастливцам, у кого воочию сбывались мечтания, кто осязал возлюбленную тень. Однако радость его была омрачена вестью о близком турнире. В самом деле, на берегах Тахо уже сверкало оружие и пели трубы множества рыцарей, которые с пышной свитою спешили в Толедо на объявленное состязание. Та же звезда, что правила судьбою Ахмеда, оберегала королевну: семнадцать лет она прожила взаперти, хранимая от нежной страсти. Но молва о ее прелести оттого лишь разрасталась. Сыновья могущественных королей спорили о ее руке, и отец ее, государь на редкость прозорливый, чтоб не заводить себе врагов, предложил им самим решить спор оружием. Некоторые из соперников славились силой и доблестью. Что было делать злополучному Ахмеду без воинского снаряжения и без рыцарской сноровки?

— Несчастный я царевич! — сказал он. — Ведь я вырос в одиночестве на попечении философа. А какой прок от алгебры и философии в делах любви? Ах, Эбен Бонаббен! Как же ты пренебрег моей ратной выучкой?

На это откликнулся сыч, начав речь благочестивым возгласом, ибо он был ревностный мусульманин.

— Аллах акбар! Велик Аллах! — провозгласил он. — Ему подвластны все тайны мира — один он вершит судьбу государей! Знай, о царевич, что край этот полон сокрытых чудес, ведомых лишь тем, кто, подобно мне, стяжает познания во тьме. Знай же, что в окрестных горах есть пещера, в пещере — железный стол, на столе — волшебный доспех, а возле стола — околдованный конь, спрятанный там давным-давно.