Этюды Черни - Анна Берсенева

– Давайте вместе отсюда выйдем, – попросила она. – Я толпы ужасно боюсь.

– Не бойтесь. – Он тоже сдвинулся, переменил положение, и Саша перестала ощущать людской напор, непонятно даже, каким образом. – Сейчас с моста сойдем, а дальше свободно будет.

Так оно и вышло. Люди медленно потянулись к выходу с Лужкова моста, перешли через сквер. Саша оглянулась. За спинами уходящих было так чисто, как будто кто-то незаметно подмел улицу. Ни окурков, ни рваной бумаги, ни битых бутылок – ничего такого, что казалось Саше неизбежными приметами большой московской толпы. До сих пор казалось.

Сергей Февралев все-таки держал ее за руку до тех пор, пока они не выбрались к Третьяковке.

– Не уходите, пожалуйста, – сказал он. – А то я места себе не находил из-за вашей булавки.

– Да бог с ней, – махнула рукой Саша. – Я вообще думала, что ее гангстеры украли.

– Я должен вам ее вернуть.

Саше показалось, что Сергей обиделся. Ну конечно, он из-за этой булавки дурацкой волновался, искал ее, а она рукой машет!

– Вы ведь сказали, что недалеко живете? – поспешно проговорила она. – Идите за булавкой, я в кафе посижу и вас дождусь. Может, часы в залог отдадите?

Она громоздила одну бестактность на другую, но он, по счастью, был все же не из обидчивых.

Сергей улыбнулся. Саша тоже.

– Мы можем вместе пройтись до моего дома, – сказал он. – Это рядом, на Большой Ордынке. Где Ардовых квартира, знаете?

Саша знала, где квартира Ардовых, и даже бывала в этой квартире. Ее брал туда с собой дед. Ни Пастернака, который в тот день читал там свой перевод «Фауста», ни самих Ардовых она, конечно, не запомнила. Да и разве мог это запомнить маленький ребенок, каким она была тогда? Непонятно даже, зачем дед водил ее туда.

– Ты просто должна знать, что видела этих людей, – сказал он ей много лет спустя. – Я хотел, чтобы ты с этим знанием прожила свою жизнь.

Саша не выполнила дедова желания. Ни разу в своей жизни она не вспомнила о том, что была у Ардовых на Ордынке.

А сейчас – и вспомнила, и обрадовалась этому так, словно речь шла о близких людях. Наверное, это вообще особенность сегодняшнего дня: события, в ее жизни вроде бы совсем незначимые, оборачиваются неожиданной стороной и вызывают радость.

Казалось бы, ну что ей до бесчестно проведенных выборов парламента? Саша и пошла-то на эти выборы только потому, что тягостно молчал в выходные телефон, она маялась дома одна, и надо было хоть куда-нибудь выйти. И вдруг оказалось, что выборы были нечестные – об этом говорили все ее знакомые, о которых она точно знала, что они-то как раз честные, – и все завертелось, заискрило в воздухе, взвилось возмущением, и самой ей стало отчасти противно – ну нельзя же о людей ноги вытирать! – отчасти любопытно – неужели правда люди так возмущены, что на улицу выйдут? – и она пошла на Болотную площадь, и оказалась вдруг среди таких прекрасных людей, которых уже и не чаяла увидеть в Москве.

И то же самое с домом Ардовых на Большой Ордынке. Давно она забыла о том, что дед водил ее туда, и вдруг дом этот явился в ее сегодняшнем дне, и это обрадовало ее так же, как радовало все, что в сегодняшнем дне являлось.

– Пойдемте, – сказала Саша. – С удовольствием прогуляюсь.

Замоскворечье было совсем рядом, они пошли пешком. Толпа, в которой они двигались, становилась все реже, из потока превращалась в ручейки, потом и ручейки поредели, и у метро «Полянка» было уже лишь чуть более людно, чем бывает у метро в обычный московский выходной.

Как будто и не было ничего: ни гудящей толпы у Кремля, ни ощущения какого-то необыкновенного и значимого события. Как будто растворилось все это бесследно в сером декабрьском воздухе и продолжения не будет. Саше даже грустно стало.

Но грусть исчезла так же легко, как появилась.

«А то и будет, что что-нибудь да будет», – подумала она.

– Я не ожидал вас здесь увидеть, – сказал Сергей.

– Почему?

– Во-первых, как я понял из Интернета, вы живете в Вене.

– Я живу везде. А во-вторых?

– Мне казалось, актрисам все это неинтересно.

Он не сказал, что такое «все это», но Саша и так поняла.

– Когда долго живешь в Европе, начинаешь иначе относиться к таким вещам, – сказала она. – Здесь я всегда думала, что политика грязное дело для честолюбцев, да и вообще об этом не думала. А в Париже, или в Вене, или где угодно – чуть что не так, сто тысяч человек выходят. А если что серьезное, то и миллион выйдет. Да все выйдут, сколько есть народу. И довольно скоро начинаешь понимать, что это естественно. Я однажды в Барселоне тоже на демонстрацию ходила, – вспомнила она.

– Это из-за чего же? – удивился Сергей.

– А там оперный театр слишком долго ремонтировали, и все актеры выходили, требовали поторопиться.

– Но здесь не Барселона.

– Так ведь и я не барселонка, – засмеялась Саша. – И объяснила: – Здесь я из-за правил уличного движения страшно рассердилась.

– Это как?

– Поняла, что боюсь садиться в такси. И пешком боюсь передвигаться, особенно улицу переходить. Кто здесь ездит за рулем, откуда они взялись в таких количествах? Какое-то взбесившееся от безнаказанности хамье. По-моему, они просто почуяли: в начальниках наши люди, значит, можно.

– Так и есть, – кивнул он. – Странно, что вы это поняли.

– А что здесь непонятного? – пожала плечами Саша.

– Да знаете ли, пятьдесят процентов населения этого не понимают. Еще хорошо, если пятьдесят, а не семьдесят или восемьдесят.

– Вы, Сергей, как все равно сами в Париже родились, – поморщилась Саша. – Пятьдесять процентов населения не то что не понимают, а понимают и одобряют. Потому что сами точно такие же и есть. На что угодно могу поспорить: если бы выяснить, чем занимались дедушки и бабушки этого населения, то и обнаружилось бы, та доносы писала, этот вертухаем трудился, или еще что-нибудь в этом духе. Никто их не посадил, не расстрелял, они дали крепкое, здоровенькое потомство. Оно теперь гоняет на красный свет и руководит государством.