Оцеола, вождь семинолов - Майн Рид

Но этому покою не суждено продолжаться долго. Скоро эта мягкая улыбка превратится в саркастическую усмешку. Глядя на это лицо, трудно было представить себе, что такое превращение возможно. И, однако, внимательный наблюдатель мог бы это уловить. Молодой вождь напоминал мирное небо перед грозой, спокойный океан, на котором вот-вот разыграется шторм, спящего льва, который, если его тронуть, поднимется в порыве неукротимой ярости.

В последние минуты перед началом совещания я не сводил глаз с молодого вождя. Впрочем, не я один — он был центром, на котором сосредоточилось всеобщее внимание. Но я смотрел на него с особым интересом.

Я смотрел на Оцеолу, ожидая, что он сделает мне какой-нибудь знак, показывающий, что он узнал меня. Но этого не случилось: он не кивнул мне, не бросил даже мимолетного взгляда. Раз или два его взор безучастно скользнул по мне, но сейчас же обратился на кого-то другого, как будто я был лишь одним из толпы его бледнолицых врагов. Он, видимо, не помнил меня. Или был так занят какими-то глубокими мыслями, что не обращал ни на что другое внимания.

Я взглянул на равнину, туда, где виднелись палатки, возле которых группами бесцельно бродили женщины. Я внимательно вглядывался в них. Мне показалось, что в центре одной из групп я заметил безумную Хадж-Еву. Я надеялся, что та, чьи интересы она отстаивала так горячо, окажется рядом с нею, но ошибся. Ее не было!

Даже под длинной хунной я узнал бы ее прелестный облик… если она не изменилась.

Если… Это предположение вызывает у вас естественное любопытство. Почему она могла измениться? — спросите вы. Она стала взрослой, развилась, превратилась в зрелую женщину. Ведь в южных странах девушки рано развиваются.

Чего же я боялся, какие были к тому причины? Может быть, ее изменили болезни, истощение или горе? Нет, совсем не то.

Трудно передать все те сомнения, которые терзали меня, хотя они возникли вследствие случайного разговоpa. Глупый болтун-офицер, который так весело щебетал вчера о своих «победах», влил яд в мое сердце. Но нет, это не могла быть Маюми! Она была слишком чиста и невинна. Но почему я так сильно волнуюсь? Ведь любовь — не преступление!

Но если все это верно… если она… Но нет, все равно она не виновата! Он один виной тому, что произошло!

Целый день я терзал себя. И все только потому, что я так неудачно подслушал чужой разговор. Этот разговор явился для меня источником жестоких страданий в течение всего предшествующего дня. Я чувствовал себя в роли человека, который слышал слишком многое, но знает слишком мало. Неудивительно, что после встречи с Хадж-Евой я воспрянул духом, ее слова рассеяли недостойные подозрения и оживили мои надежды. Безумная, правда, не произнесла заветного имени, пока я сам не сказал его, но к кому же иначе могли относиться слова «бедная лесная птичка» и «ее сердце изойдет кровью»?

Она говорила о Восходящем Солнце — это был Оцеола. Но кто мог быть красавицей — кто, кроме Маюми?

Но, с другой стороны, это могло быть только отблеском давно прошедших дней, воспоминанием, еще не вполне угасшим в безумном мозгу. Хадж-Ева знала нас в дни юности, не раз встречала во время прогулок в лесу и даже бывала с нами на острове. Безумная королева прекрасно гребла, искусно управляла своим челноком, могла бешено мчаться на диком коне — могла отправиться куда угодно, проникнуть повсюду. И, может быть, только воспоминание об этих счастливых днях побудило ее заговорить со мной. Ведь в ее помраченном рассудке настоящее слилось с прошедшим и все понятия о времени перепутались. Да будет небо милосердно к ней!

Эта мысль огорчила меня, но ненадолго. Я все-таки продолжал таить в душе светлую надежду. Сладостные слова Хадж-Евы были целительным противоядием от страха, который чуть не охватил меня, когда я узнал, что против моей жизни существует заговор. Зная, что Маюми когда-то любила и все еще любит меня, я не побоялся бы выступить против опасностей в сто раз более грозных, чем эта. Только малодушные не становятся храбрыми под влиянием любви. Даже трус, вдохновленный улыбкой любимой девушки, может проявить чудеса храбрости.

Аренс Ринггольд стоял рядом со мной. Мы столкнулись с ним в толпе и даже перемолвились несколькими словами. Он говорил со мной не только вежливо, но чуть ли не дружески. В его словах почти не ощущалось свойственного ему цинизма; но стоило мне только пристально посмотреть на него, как глаза его начинали бегать, и он опускал их.

А ведь Ринггольд не имел ни малейшего представления о том, что я знаю все его планы, знаю, что он лелеет мысль убить меня!

Глава XXXVIII. НИЗЛОЖЕНИЕ ВОЖДЕЙ

В этот день агент действовал гораздо решительнее. Он вел рискованную игру, но твердо был убежден в успехе и смотрел на вождей взором повелителя, заранее уверенного в их полном повиновении.

По временам его взгляд с каким-то особенным выражением останавливался на Оцеоле. В глазах агента таилось зловещее торжество. Я знал, что значили эти взгляды, и понимал, что они не предвещают для молодого вождя ничего доброго. Если бы в эту минуту я мог незаметно подойти к Оцеоле, я шепнул бы ему несколько предостерегающих слов.

Я укорял себя, что раньше не подумал об этом. Хадж-Ева могла бы передать ему вчера ночью мое письмо. Почему я не послал его? Я был озабочен своими бедами и не подумал об опасности, которая грозила моему другу. Я все еще продолжал считать Пауэлла своим другом.

Я не имел точного представления о том, что замышлял агент, хотя из разговора, который мне удалось подслушать, я догадывался о его дальнейших целях. По тому или иному поводу Оцеола должен быть арестован!

Но ведь это грубое нарушение законности, его нельзя осуществить без подходящего предлога. Даже опрометчивый агент не мог решиться на такой смелый шаг — превысить свою власть без серьезных оснований. Какой же найти предлог?

Уход Онопы и «враждебных» вождей, в то время как Оматла и «дружественные» вожди оставались, — вот что создавало благоприятные возможности для агента. Он решил, что повод к аресту должен дать сам Оцеола.

О, если бы я мог шепнуть хоть одно слово на ухо моему другу! Но было уже поздно. Сети расставлены, ловушка готова, и редкостная дичь должна вот-вот попасться. Нет, предупреждать его было уже поздно! Мне оставалось теперь только играть роль безмолвного свидетеля при совершении акта величайшей несправедливости, при вопиющем нарушении законных прав индейцев.

Там, где находился генерал и его штаб, поставили стол с чернильницей и перьями. Агент встал сзади. На столе расстелили огромный лист пергамента, сложенный в несколько раз. Это и был договор в Оклавахе.