Бремя государево (сборник) - Михаил Лебедев

— Ой ли, да неужто так было воистину? — переспросил Микал, думая, что ослышался. — Неужто москвитяне так зверствуют?

— Москвитяне, брат, не то еще делают! — усмехнулся Арбузьев, выпивая опять стакан вина. — Они и Христа Самого снова распяли бы, если бы Он, Всемилостивый, снова на землю бы спустился…

— Да ведь веры православной же они. А вера православная даже врагов любить повелевает, как о том попы да монахи нам рас сказывал и…

— А вы слушайте больше попов да монахов ваших, они вам не то еще расскажут! Потому как кто для вас попов да монахов поставляет? Ведь тот же епископ зырянский, который под московской рукой состоит? А епископ зырянский, вестимо, за Москву горой стоит… Ну, и попы с монахами тоже…

— А пожалуй, и взаправду оно так. Как я не смекнул о том раньше? — почесал голову Микал и передал об этом Ладмеру, который был доволен, что суждения новгородца слово в слово сходились с его собственным мнением.

— Так вот, други мои, какова Москва нам показала себя на Коростыне, — заговорил опять Арбузьев, возвращаясь к прерванному рассказу. — А дальше уж совсем плохо пошло… Пошатнулась стойкость новгородская, замутилася душенька народная… Началося шатание велие, изменники как грибы росли, только в кузов, знай, клади их князь Иван Московский… А потом на Шелони-реке побоище учинилося — и последние силушки наши порастаяли, яко снег под солнышком вешним! А и тут же на Шелони-реке полонен был москвитянами родитель мой Киприян Селифонтович, посадник степенный, боярин вольного Новгорода. А вместе с ним захвачены были Борецкий Димитрий Исакович, да Селезнев-Губа Василий, да Еремей Сухощок, чашник владычный, да еще многие другие мужи совета при вече новгородском. И присудил их князь Иван злой смерти предать, якобы за крамолу явную, а пуще всего за смелость ихнюю, ибо они доблестно за вольность народную стояли, а князю Ивану, вишь, хотелося единой волей своей править Новгородом Великим… И посекли им головы палачи московские… и погиб мой родитель безвременно, а нас, детей своих, сиротами оставил на расправу псов московских…

— Эх, горюшко наше! — вздохнул Арбузьев, смахивая с глаз невольные слезы, выступившие у него при упоминании о казни отца. — Покарал нас Бог за грехи наши, а больше всего измена нас сгубила. Хотели было мы за стенами новгородскими отсидеться, но предатель проклятый заклепал полсотню пушек крепостных, которые огнем стреляли. А это смелости москвитянам придало, приготовились они приступом город брать… А у нас уж хлеба не стало, просто хоть ложись в могилу да помирай с голоду, ничего другого не оставалось для нас… Тут и порешили у нас на вече народном челом бить Ивану Московскому, авось, мол, помилует он Новгород Великий за то, что крепко тот за вольность свою стоял… И пошел владыка нареченный наш, Феофил, с посадниками да с боярами знатными на поклон к воителю грозному, который праведным судиею прикинулся… И покорился Новгород Великий под нозе Ивана Московского, и лишились мы вольностей своих, с какими с покой века жили…

— Ишь ты, беда какая! — сочувственно проговорил Микал, выслушав рассказ новгородца. — Так, значит, москвитяне нынче правят Новгородом Великим по указке князя Ивана?

— Не то чтоб москвитяне правят, — возразил Арбузьев, — а выходит так, что по московской дудке плясать приходится вечу новгородскому. Иван-то ведь, слава Богу, не дотронулся пока до обычаев наших древних, оставил даже вече народное по старине да по вольности, а только приказных своих к вечу приставил. А те уж, известно, обо всем в Москву отписывают. А оттуда нагоняй за нагоняем летит посадникам нашим… Ну, и пляшет нынче Новгород Великий под дудку московскую, потому как нельзя иначе…

— Не красны дела у Новгорода Великого, чего говорить! — покачал головой Микал. — Потеснила-таки его Москва проклятая, ой как потеснила!..

— А я, человек грешный, уж не мог претерпеть, — продолжал Арбузьев, попробовав еще пива пенного, — пораспалился я гневом лютым на князя Ивана, который родителя моего убить повелел… Не захотелося мне идолу московскому кланяться, не захотелося и в Новгороде околачиваться, ибо всюду москвитяне со своим носом длинным совались. А сердце у меня так и посасывает, так и посасывает, просто спокою нет. А в голову мыслишка такая втемяшилась, что споначалу даже самому мне страшно стало.

Э, думалось мне в те поры, не пропадать же нам из-за одного человека злодейского, сиречь Ивана Московского, который всех бед причина! Убить его надо, как он родителя моего убил со товарищи!.. Ну, и дошло до того, что не стерпел я, высказал думушку потайную другу своему, сыну купца новгородского, Пашку Григорьевичу, у которого отца тож москвитяне зарубили, только не на казни, а в ссоре на мосту Волховом. А Пашко и не весть как обрадовался. Что ж, говорит, ладно, оборудуем мы дело сие. Отомстим за наших родителей да за мучения людей новгородских!.. Принялись мы товарищей подыскивать, чтоб не меньше полусотни витязей было. А голытьбой тогда в Новгороде хоть пруд пруди было. Живо мы пять десятков молодых ребят залучили, снарядили их оружием на свой кошт да риск да и зачали думушку думать немалую, как бы князя Ивана погубить? А это ведь трудненько было… Одначе, пока мы с Пашком мозгами ворочали, затесался промеж ребят наших изменник заведомый, пронюхал, о чем мы совет держали, да и донес о том воеводам московским. А те уж зевать не любят, коли где добычей припахивает. Мигом на нас стража московская нагрянула, почитай, полк целый, принялись искать-поискать… но мы ведь тоже парни не промахи, незадолго о беде той прослышали, да и все стрекача задали. Попался только Пашко-бедняга, у невесты своей, вишь, призамешкался, и сгубил себя этим добрый молодец! Отрубили ему голову по приказу князя Ивана, а меня с товарищами прочими присудили той же казни предать, только поймать им не удалося нас, оттого и цел я перед вами сижу, князья почтенные, да заедин с вами думаю Москву отгонять, ежели пожалует он в Пермь Великую!..

Воцарилось недолгое молчание, во время которого Микал успел передать дяде суть речи словоохотливого новгородца, не скрывшего ничего из своей прошлой жизни. Ладмер зачавкал губами и промычал:

— А сильна же она — Москва проклятая! Смотри ведь, как Новгород скрутила… А все же не надо нам робеть раньше времени…

— А как вы о том разузнали, что москвитяне в поход пошли на нас? — спросил Микал у Арбузьева, тянувшего брагу из ендовы.

— А зимовали мы нынче на Волге-реке, около самого устьица Камского. А тут к нам один москвитянин пристал, который из темницы московской убег… И поведал он нам без утаечки, каковы дела на Москве у них творятся… А потом и другие слухи были… По зиме ведь еще рать московская выступила, значит, вскорости быть здесь должна…

— Беда, беда! — понурил голову Микал. — Смеем ли мы Москве супротивничать, коли уж вы, новгородцы, перед ней устоять не могли?

— Измена ведь нас погубила! — сумрачно буркнул Арбузьев. — Да и место такое у нас… дороги кругом понаезжены… везде города да деревни стоят, припасов разных видимо-невидимо… воинству московскому раздолье было, а у вас ведь, окромя лесу, нет ничего. Оголодают воины вражеские, заплутаются в лесах пермских… а тут мы и прихлопнем их, как мух очумелых, ежели с голоду они сами не подохнут…

— Верно, верно, так бы и следует им, мучителям нашим! — закивал головой Ладмер, уразумев слова гостя. — А мы уж постараемся прикончить их, только бы вы, новгородцы, вместе с нами были…

— Да будет так! Да рассыплется в прах воинство московское… А я уж не отступлюсь от своих слов. А товарищи мои тоже хоть куда идти за мной готовы, могу я за них поручиться… Поцелуемтесь же теперь по обычаю нашему православному! Ведь люди православные вы тоже.

Арбузьев встал с места и поочередно поцеловался сначала с Ми калом, потом с Ладмером, и, закрепив этим свой союз, все трое вышли на двор, где угощались удалые добрые молодцы, истребляя приносимые кушанья и напитки в огромном количестве.

X

Изкарский князь Мате прибыл в Покчу уже на другой день вечером, невольно замешкавшись в пути, где он едва не столкнулся с отступавшими от Покчи вогулами. К счастию для князя, сопровождавшие его люди вовремя заметили грозившую опасность и спрятали лодку, в которой ехал князь, под крутым берегом Колвы, в чаще ивняка, откуда они хорошо рассмотрели вогулов.

Дикари тянулись по берегу Колвы, соблюдая всякие предосторожности, из чего Мате заключил, что поход их не удался. Сам Асыка, заметно прихрамывая на правую ногу, вел свою орду, среди которой виднелось много раненых. По-видимому, вогулы вышли к реке для того, чтобы отдохнуть на береговом угоре, где так ласково пригревало солнышко. Вскоре же они, однако, торопливо обмыв свои раны в воде, втянулись в лес и скрылись из глаз изкарского князя.