Товарищ Анна (повесть, рассказы) - Ирина Богатырева

— Я ведь не дурак, я что, разве дурак, я уже понимаю: если снова пойду к нему, так там и останусь. С ним, у него. А молодость, вечная молодость, он обещал… Я не понимал ведь сначала, как это. Как это может быть, чтобы вечная, почему. И еще: власть. Ты будешь миром править, говорил. Мы с тобой. Только мы с тобой. Я его спрашиваю: почему? А он: потому что ты станешь мною, сам царем станешь. Мы будем едины, ты и я, мой мальчик, ты и я. Это вот уже только недавно сказал. И я тогда понял: все, значит, останусь. Нет дороги назад, понимаешь, оттуда уже нет.

Нет, я его уже не понимала. Это уже походило на бред. Но он продолжал:

— А он все: мальчик, мой сладкий мальчик, ты так прекрасен, так юн. Ты увянешь, твоя красота пропадет. Кто вспомнит о ней, когда дряхлым стариком станешь? Все равно придешь ты ко мне, так уж лучше теперь. Будешь царем, будешь вечно красив, вечно молод, будешь царем, мое золотое дитя.

Его снова скорчило от рыданий. Он был жалок, однако даже так оставался красив. Картинно красив, искусно красив, бледен, как статуя из благородного мрамора, источающая внутренний свет. Мальчик-эфеб, юноша, взятый в полон красотой. Вдруг он резко оборвал сам себя, вскинул голову в легких кудрях и посмотрел мне прямо в глаза.

— И ты меня все-таки выгонишь? — спросил. Бледный, как мрамор, и глаза бесцветные, мраморные тоже. Только тут я заметила это. Рыбьи, остановившиеся, неживые глаза. — Я многого у тебя прошу, да? Я ведь прошу самую малость! Кусочек, кусочек сердца!

Мне холодно стало и страшно. На меня смотрело несчастное лицо, прекрасное, совершенное и неживое. Я молчала. Говорить просто не могла. Внутри все застыло. Но жалость, плеснувшая вдруг навстречу к нему, была подавлена чувством страха. Голова сама собой медленно отрицательно качнулась.

— Вот так, да? — сказал он и выпрямился, собирая остатки гордости. Все краски окончательно сошли с его лица. — Хорошо. А он любит меня. Он, значит, прав, говоря, что единственный он, кто любит меня, а больше меня некому уже полюбить.

— Кто? — выдохнула я похолодевшими губами.

— Царь. Мой царь!

Он как будто плюнул в меня этими словами, поднялся и вышел. Шаги были деревянными, он словно сопротивлялся скованности, охватывавшей тело. Как завороженная, я качнулась и пошла следом за ним. Не оборачиваясь, он шел к калитке. Медленно, шаг за шагом, я двигалась следом. Наконец он вышел и повернул налево, к заливу. Калитка хлопнула — я будто очнулась и остановилась.

Макс запер ворота, достал из машины пакеты и хлопнул дверцами. Домовитый и спокойный, он нажал на брелок, запирая машину, поднял пакеты, потом посмотрел вперед и заметил меня.

— Ты чего такая? — улыбнулся.

Я молчала. Макс прошел в дом, загремел там дверцей старого холодильника. Я размышляла, рассказывать ли про мое видение, про этого странного гостя, или нет. Ведь что я, в сущности, могла рассказать?

— А что, тут кто-то был? — крикнул Макс с кухни. Я вздрогнула. Так и увидела, что стоит он там с пачкой сигарет, оставленной Ганей. И что я ему теперь расскажу? Призраки же не курят.

Я вошла в дом. Макс листал книжку, ту самую, «Лесного царя». А вчера ее не заметил.

— Это твоя же, — сказала.

— Откуда?

— С веранды.

Он рассеянно хмыкнул:

— М-да? Ну ладно. Не помню такую. — Бросил ее под лестницу и посмотрел на меня: — Так чего ты такая никакая? Или случилось что?

— Да нет, — мотнула я головой, села и собралась было хоть что-то ему рассказать.

— А… А то я подумал, может, знаешь уже, — бросил он, не оборачиваясь, от холодильника.

— О чем?

— Умер он. Мне сестра его написала. Перед отъездом с работы прочел. — Он назвал имя нашего интернетного приятеля.

Внутри меня что-то глубоко выдохнуло.

— Будем ужинать? — спросил Макс.

— Ага.

— Или пойдем гулять?

— Ага.

— Так чего сначала: ужинать или гулять?

— Ага.

Он схватил меня за руку, с силой выдернул с места и потащил из дома.

Мы шли, он о чем-то говорил. Кажется, он никогда еще не говорил так много. Была пятница. Было слышно, как оживают дачи. Я не очень понимала, как мы плутали между участков, пока вдруг не выскочили к тем же мосткам и песчаной отмели.

— Опа! Смотри, — сказал Макс. — Это тебе подарок, да?

Недалеко от воды на песке лежало что-то длинное и темное. Я не сразу разобрала, что это. Показалось сначала — коряга. Но это лежал сом. Здоровый, больше метра длиной, коричневый, скользкий, с тупой головой и огромным уродливым ртом. Этот рот, широкий, губастый, а точнее, вся рожа в целом, с усами, с крошечными, обморочными глазками, ужасно походила на человечью, только будто искаженную, растянутую и сплюснутую для издевки.

Он был еще жив. Вяло пошевелил хвостом и открыл рот, показав опухший, синий, как у висельника, язык. От этого неожиданного движения все во мне содрогнулось.

— И как он только сюда попал? — говорил Макс. — Вода отошла, что ли, и уплыть не смог? Я слышал, с ними случается такое, порой. С самыми жирными.

Но от воды шел к сому след, словно бы его протащили по песку. Или же сам выполз, вынося на коротких ластах всю громадину своего тела.

— А почему это мне подарок? — спросила я наконец.

— Ну, ты же рыбы хотела. А я тебе не дал. Так вот.

Осторожно мы приблизились. Сом снова повел хвостом и судорожно зевнул, высунув язык, будто пытался глотнуть воздух. Его усы над мясистыми губами при этом смешно оттопырились. На подбрюшье налипли желтоватые песчинки. Маленькие бездушные глазки были обращены вверх, в небо — и на нас, и было неясно, видит ли он и нас, и небо. С этими усиками, с этими закатившимися глазками он был бы даже комичен, если б не вся жуть его беспомощного, промежуточного состояния: между жизнью и смертью, на воздухе, возле воды.

— Как думаешь, мы вдвоем его дотащим? — рассуждал Макс. — Или лучше разрубить? Я могу сходить за топором. А ты посторожишь пока, чтобы не убежал.

Конечно, он был прав. Надо было побежать на дачу, принести топор и тележку, убить и увезти отсюда сома, пока его кто-нибудь другой не нашел, но подумать, что придется ударить топором, ниже головы, в шею, перебить позвоночник, — подумать о том, чтобы есть потом его мясо, нежное, мягкое, белое, пахнущее тиной и разложением, есть и вспоминать это человеческое лицо, усы, эти равнодушные обморочные глазки, опухший синий язык, — подумать обо всем этом было гадко до дурноты.

— Слушай, а может, отпустим его? — спросила я. — Ведь еще выживет? Как думаешь?..

В этот момент послышался грохот, и от дач вывернул мужичонка с раздолбанной садовой тележкой. Он был в огромных резиновых сапогах. Не глядя на нас и не говоря нам ни слова, он подкатил к сому, без страха и лишних раздумий просунул ему руку в пасть, зацепил за дыру, которая оказалась в его мясистой губе, и взволок в тележку. Тяжело плюхнул, потом уложил кольцом, чтобы хвост не свисал. Сом лег податливо и безвольно. Весь ужас и вся притягательная тайна его пропали. Он был просто трупом теперь, мясом, едой.

— Вы поймали? — спросил Макс.

— А то, — хмуро, не глядя на нас, ответил мужик.

— На что ловили? — спросил Макс, будто это было ему интересно.

— На карася, — ответил мужик и уехал.

— А круто было бы, — сказал Макс, когда даже грохот скрылся за поворотом. — Круто было бы, если бы мы его отпустили. Он бы пришел, а мы стоим и руками машем. Уплыл, мол. Был, да уплыл.

Я слабо улыбнулась. Про Ганимеда решила совсем ничего не рассказывать.

Затмение

О том, что приедет с мамой, Настя честно заранее предупредила. Сказала примерно так: «Она зимой очень болела, ее нельзя оставлять одну. Она не помешает нам, вот увидишь. Хорошо? Согласен?» А как можно было отказать? Представила бы она, что он скажет на это «нет!» — хотя уже все лето только и мечтал, что о ней, как встретит на вокзале и увезет куда глаза глядят.

Но, увидев эту маму, он сразу подумал, что лучше было отказаться. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, что головой она того. Лицом — тетка как тетка, а глазами, их выражением — сущий ребенок. Лет восемь — десять, уже все понимает, но еще не до конца самостоятельный, молчаливый, самопогруженный. От этого несоответствия стало жутко.

— Это Надежда Игоревна, — представила Настя, а мама только кивнула и тут же спрятала глаза. Поглядывала потом исподтишка.

Костю даже в пот бросило заранее, и он ощутил себя нашкодившим. Он и так, пока готовился к встрече, все думал, как будет этой маме в глаза смотреть. Все же у них с Настей ничего не ясно, так, летний роман, они даже мало друг про друга знают, откровенно говоря, к представлению родителям он не был готов и ждал оценивающих взглядов, расспросов. Успокаивал себя, что люди все взрослые, современные, что она поймет.