Деревянная грамота - Далия Трускиновская

— Ладно, хватит, недосуг мне тебя с женой мирить. Сам потом разберешься. За государево дело можно и пострадать…

— Так и страдаю!..

Чтобы вознаградить себя за неприятности, Стенька, вернувшись на торг, съел большой пирог с капустой и с яйцами. Вечером же, в условленное время, встал у крыльца Земского приказа.

Народ, ворча, разбредался прочь. Ждали до последнего — все хотели перед Масленицей успеть подать челобитные, потому что на Масленицу приказным будет не до бумаг. Вся Москва как примется пить да блинами закусывать, да гулять буйно, да носиться из конца в конец на санях, украсив дуги лисьими и прочими хвостами, да биться на льду, да ходить в гости ко всей родне, насилу доползая до дому к заутрене, — так только и смотри, чтобы поменьше смертоубийства, так только и приглядывай, чтобы блины пекли с бережением, не доводя дела до пожара! Все решетные сторожа, все ярыжки и приставы на ногах, и сами подьячие город объезжают, не так чтобы больно трезвые, на Масленицу выпить сам Бог велел, однако способные высмотреть безобразие.

Наконец даже те, кто упрямо торчал со своими кляузами до последнего, поплелись прочь. Тогда лишь дверь приказа приотворилась и выглянул самый молодой из подьячих, Аникей Давыдов. Он вгляделся в человека, подпиравшего сбоку крыльцо, и обратился к нему хоть уважительно, однако с явственным неудовольствием:

— Ступай себе, мил-человек, подобру-поздорову! Приказ закрыт, свечи уж тушим!

— Я это, — подал голос Стенька.

— Деревнина, что ли, ждешь?

— Я по дельцу тут стою.

— Ну, Бог в помощь.

Давыдов и ярыжка Елизарий, державший повыше небольшой, со слюдяными окошками, фонарь быстро сбежали со ступеней, и одновременно из темноты появилась Авдотьица.

— А вот и я, Степан Иванович! — сказала она Стеньке. — Не замешкала! Вечерню отстояла в Успенском — да и к тебе!

— Дельце, говоришь? — Аникей весело оглядел девку. — Ну, опять же Бог в помощь!

— А я уж думал — не придешь, — проводив Давыдова с Елизарием долгим взглядом, буркнул Стенька. Чувствовал он себя довольно неловко. До сих пор ему никогда не приходилось уславливаться с девками о встречах.

На свою беду, Стенька уродился красавцем — пепельно-русые кудри, как у ангела на иконе, длинные темные брови, глаза почти черные и такого разреза, что, когда Стенька приходил в восторг (это случалось по нескольку раз на дню, особенно если судьба приказывала: беги, лови, держи, хватай!) — эти глаза делались изумительно круглыми и только что из орбит не выскакивали. Как только соседки сообразили, что сокол-то и вырос, и оперился, так девки принялись краснеть и стесняться, зато молодые женки, а особенно вдовы, так взялись делить того сокола, что мать об одном мечтала — поскорее сынка женить, пока из-за него еще на улице дуры не дерутся. И не опомнился парень — как поставили под венец с красивой невестой и велели жить с ней дружно. Вот и вышло, что настоящих отношений молодца с девкой Стенька, дожив до немалых лет, попросту не знал.

А сейчас ему этих знаний недоставало. Вроде бы и ради сапожника Иевки Татаринова пришла к крыльцу Земского приказа Авдотьица, вроде бы другого дела между ней и земским ярыжкой не намечалось — но это было по видимости так. Стенька прекрасно знал, что девка связана с конюхами, и все, что она творит, может оказаться на пользу Приказу тайных дел. Он полагал также, что ей прекрасно известна его причастность к делу о деревянной грамоте. А в таких обстоятельствах игра идет тонкая — кто кого перемудрит. И если бы Стенька спрятал свое любопытство под заигрываниями, если бы умел увязаться за Авдотьицей, как обычно увязывается за улице молодец за пригожей девкой (искусство, досконально известное треклятому Богдану Желваку, так не бежать же к нему учиться, как к отцу Кондрату!), то было бы ему докопаться до истины гораздо легче. Да и меньше возможностей самому проболтаться…

А так — приходилось ломать голову, как обойтись без похода в стрелецкую слободу, но одновременно зацепить Авдотьицу, не упустить, привязаться к ней, за всеми ее шашнями и плутнями проследить!

Но, как оказалось, Авдотьица имела примерно такое же намерение.

— А я уж как торопилась! — воскликнула девка. — Ты-то на морозе стоишь, мне тебя жалко было — словами не передать! Да я-то со службы уйти не могла, народу в Успенский понабилось — не протиснуться, а я ведь впереди встала. Прости дуру, молодец!

— Да ладно уж! — ошарашенный этим внезапным покаянием, сказал Стенька. Ну так как же? Как сговаривались, что ли?

— Ох, и не знаю, право, молодец… Стыдно мне перед тобой! Ждать заставила, а сама…

— Да что — сама?

— Да не могу я! Беда у меня стряслась… Нельзя мне по торгу ходить, рот раззявив!..

— Деньги, что ли, на торгу пропали? Кошелек вытащили? — догадался ярыжка. — Сразу кричать надо было! И я там ходил, и другие! Да и люди бы помогли вора схватить!

— Да хуже того… и сказать-то неловко… — она потупилась. — Сама я, дура, виновата — протратилась! Прости, Христа ради! Не на что мне теперь чеботы заказывать!

— Все, что было, что ли, истратила?

— Не все — а полтины точно недостанет.

Знал бы Стенька, что имеет дело с зазорной девкой, навычной таким нехитрым враньем у мужиков деньги выманивать, — то и не полез бы за пазуху. Но ему так хотелось сейчас привязать к себе Авдотьицу и через нее вызнать новые затеи Приказа тайных дел, что он и кровной полтины не пожалел.

— Да ладно тебе, прибереги деньги-то! — оттолкнула его руку Авдотьица. Не ты мне, а я тебе должна. Пойдем-ка отсюда…

И повела его прочь — через опустевшую Красную площадь по Никольской.

— Ты куда это собралась?

— А к крестной тебя веду, горячих щей с говядиной похлебать! Она меня звала.

— Так меня-то не звала!

— Крестная у богатых купцов на поварне служит, ей что одну миску налить, что две — там никто и не заметит. Дворни с полсотни человек служит станут они из-за миски щей мелочиться!

— А кто таковы?

— Да Калашниковы.

Стенька вспомнил, что как раз сегодня Авдотьица забегала на калашниковский склад и вынесла оттуда преогромный сверток. Вроде бы это обстоятельство начало проясняться. Как он и полагал — вся ее беготня, скорее всего, не имела ничего общего с Приказом тайных дел. Но ярыжка хотел в этом убедиться.

— Ну, уж Калашниковых я, поди, не объем. Их и стрелецкий полк не объест!

Девка рассмеялась, и Стенька подумал, что кабы не рост — совсем бы хорошая девка была, не злая, вежество соблюдающая… не то, что иные, да с их подруженьками злокозненными вместе…

И точно — оказался ярыжка на купеческой поварне за длинным столом, где кормили челядь. Авдотьица пошепталась с кем-то — и ему не только щей налили, но и мозговую косточку в миску сунули, и хлеба ломоть — во всю ковригу, и для начала стопку хлебного вина, как положено гостю с мороза, поднесли, и кваса ковшик поставили, и пирог сбоку положили. После такого ужина не то что куда-то бежать — а, пожалуй, сытого брюха до постели не дотащишь, так и уснешь за столом.

Авдотьица тоже поела — но дважды вставала и выходила с кем-то переговорить. Наконец, когда Стенька откинулся, опираясь лопатками о стену, и всем видом показал, что давно уж его таким ужином не кормили, она, словно бы ласкаясь к молодцу, подсела рядом.

— Ну, Степан Ивановач, коли зла на меня не держишь, так пойдем!

— С чего бы я на тебя зло держать стану?

— Из-за меня же твоя женка переполох устроила! Что ж тебя на такой голосистой да костлявенькой женили? Дородной девки мать не нашла?

Стенька изумился — никто бы не догадался назвать его Наталью костлявой! И сообразил, что Авдотьица приняла за Стеньки жену шумную Домну Патрикееву. Та действительно усохла в замужестве — сколько одежек на себя ни накручивай, а коли мяса на костях нет — так от проницательного взора этой беды не скроешь.

— Моя — другая была, — объяснил он. — Ох, и достанется мне от нее домой возвращаться неохота.

— А ты ее обмани!

— А как?

— А ты заявись домой попозже — пусть ее побеспокоится, пусть всякого передумает, и что на тебя лихие люди напали, и что лежишь под забором с проломленной головой! Увидит тебя наконец — так обрадуется, что и про меня забудет!

С таким восторгом изложила Авдотьица Стеньке этот замысел, что он чуть было не купился. Однако вспомнил, что Наталья на него уже не первый день из-за ловушки дуется, и помотал головой: мол, не получится…

— А ты уж мне поверь! Вот сейчас проводишь меня, а пока до дому добежишь — она семьдесят семь дум передумает и ума наберется!

Вот так и вышло, что Стенька отправился провожать Авдотьицу непонятно зачем, если посмотреть разумно, потому что рослая девка не то что в защите нуждалась, а и сама бы могла земского ярыжку от лихих людей одним лишь кулаком оборонить. Но он шел в надежде, что зимняя пустынная улица как раз к деревянной грамоте приведет…