Журнал Наш Современник №8 (2001) - Журнал Наш Современник

Кульминация атаки — это, без преувеличения, мгновения между жизнью и смертью:

Тяжелой башни резкий разворот -

И в шлемофонах хриплое: “Вперед!”

Вперед!

И скорость третья.

И нога

Легла на газ.

И кости вражьих дотов

Хрустят уже...

Но залегла в снега

Под пулями и минами пехота.

И так — каждый день: “Болота, болота, болота./ За каждую кочку бои”. Бои — и значит, не только раздавленные противотанковые пушки, блиндажи, пулеметные гнезда, но и свои потери.

По утру, по огненному знаку

Пять машин “КВ” ушли в атаку.

Стало черным небо голубое.

В полдень приползли из боя двое.

Клочьями с лица свисала кожа,

Руки их на головни похожи...

Это об однополчанах. Самого поэта судьба пока милует. Зато на нем и на всех оставшихся в живых лежит жестокая обязанность хоронить убитых: “Мы подняли лопатами белый наст,/ Вскрыли черную грудь земли...” Какие чувства разрывают сердце солдата, когда он, цепенея, стоит у края могилы своего друга, годка, убитого в бою за безвестную деревушку Карбусель (кстати, в этот раз так и не взятую)? Горечь... Боль... Но ни слез, ни проклятий. Только каменно сжатые скулы, только клятвенно, сквозь зубы, произнесенные слова: “Завтра мы возьмем Карбусель!” Так кончается это стихотворение.

В другой раз похороны навеяли поэту еще более величественный образ:

Его зарыли в шар земной,

А был он лишь солдат,

Всего, друзья, солдат простой,

Без званий и наград.

Ему как мавзолей земля —

На миллион веков,

И Млечные Пути пылят

Вокруг него с боков...

Обычная фронтовая могила, выдолбленная, может быть, в мерзлом грунте, осмысливается поэтом, как “мавзолей” для солдата “на миллион веков”. За какие заслуги удостаивается он столь высокой чести, поэт не говорит. И не потому, что над могилой многословием не грешат: каждый и без слов понимал величие подвига солдата, сердцем заслонившего самое дорогое для него — Родину-мать.

Однако с годами поэт все-таки понял, что он должен сказать о заслугах солдата “без званий и наград” — а таких были миллионы, — и сказать простыми, как и сам он, словами... Пришли на память книги-мемуары “маршалов последней мировой”. Размышляя над их страницами, понял, что маршалы...

...Знают — нету на войне сражений,

Знают — есть солдатский крестный путь,

Чернозем и глина по колени,

Снег по пояс и вода по грудь.

Все охваты, клинья, контрудары,

Трижды свят, сам черт ему не брат,

Совершил бессмертный, легендарный —

Никуда не денешься — солдат!

Зимой 1944 года был подбит все-таки и танк гвардии старшего лейтенанта Орлова... Фронтовики хорошо знают, что военное железо горит. Клубком огня, через верхний люк, он чудом вывалился на снег. Уже в госпитале, бессонными ночами, затвердил в памяти, как это было:

Рыжим кочетом над башней

Встало пламя на дыбы.

Как я полз по снежной пашне

До окраинной избы,

Опаленным ртом хватая

Снега ржавого куски,

Пистолет не выпуская

Из дымящейся (! — С. В. ) руки

Наверное, не дополз бы... Выручила фронтовая сестричка:

Головою ткнулась подмышку,

И свои подставила плечи...

А потом она “парабеллум”

У меня взяла осторожно,

К рукоятке его прикипела,

Как перчатка, с ладони кожа.

Тысячу раз видел я эту ладонь, уже без “перчатки”, со скрюченными, неразгибающимися пальцами. Ею он в конце стихотворения, с точностью боевого донесения, нацарапал: “Это в сорок четвертом было/ У деревни Гора под Псковом”.

“Донесение” это оказалось последним из тех, какие он посылал с поля боя. В тот черный день война для него закончилась. Обгорели не только руки, но и щеки, и лоб, и губы, и веки... Что было дальше? Госпиталь, гноящиеся шрамы, мучительные перевязки... И длинные ночи... У раненых солдат ночи самые длинные, а сон короткий, прерывистый — мучают кошмары...

Человека осаждают сны,

Смутные видения войны.

Он хрипит, ругается и плачет

В мире абсолютной тишины...

Перечитываю эти строчки и вспоминаю...

В 1951 году, летом, мы оба совершенно случайно — он в Ленинграде, я в Москве — получили творческие командировки на одну из “Великих строек коммунизма”, на Волго-Дон, точнее — на строительство канала, который должен был соединить Волгу с Доном. Известно, что канал — это кроме самого русла, — шлюзы, насосные станции, пристани, поселки... Вокруг строительных площадок кипел людской водоворот, грохотали копры, урчали бульдозеры, скреперы, шагающие экскаваторы... И что особенно удивляло: на каждом из этих грохочущих чудовищ красовалась наша, отечественная, марка: “Кировский завод”, “Уралмаш”... А в степи, вдоль трассы канала, зеленели молодые лесополосы: дубки, клены, акации, уцепившись за землю, тянулись к солнцу, беззвучно лепетали листочками... “Здорово, Серега! — в который уже раз восклицал мой тезка. — Вчера еще, кажется, воевали — и вот такое!..”

Ночевали мы во временных гостиницах, там, где заставала нас ночь. Комнату всегда получали одну на двоих. На этих ночевках довелось мне узнать, как беспокоен и тяжел сон моего друга, как крепко еще держат его “смутные видения войны”. Не было, кажется, ночи, чтобы очередной кошмар не выдавил из его груди душераздирающий крик, не бросил с кровати... Придя в себя, смахнув пот со лба, он смущенно бросал мне: “Извини, Серега... война...” Я что-то бормотал в ответ, в душе ахая: какие же были у него ночи там, в госпитале, шесть лет назад... Да и дни — тоже, если поначалу лежать он мог только на спине, смотреть — только одним глазом... С утра до вечера — белый потолок и думы, бесконечные думы о сражающемся народе и, с особенной нежностью и болью, о своем поколении.

Его поколение... Откуда в нем эта стойкость, эта жертвенность? Не о себе только думал: перед глазами стояли “Витька, Коля, Саша и Петро” — его экипаж, ровесники, годки... И все — колхозные механизаторы: повезло ему, можно считать... Припоминал эпизоды атак и дивился... не то чтобы храбрости ребят — куда в танке денешься? — а этакой крестьянской расторопности, какую доводилось наблюдать на сенокосных пожнях при приближении уже начавшей “артподготовку” грозовой тучи: за считанные минуты до проливного дождя надо было — кровь из носа! — стог завершить, сено не обмочить. Конечно, для этого нужна была еще и сила, обыкновенная мужицкая сила... И все-таки главным в его парнях была даже не она.

...Не помню точно, в каком году, — уверен, однако, что после доклада Хрущева о культе личности Сталина, — Орлов в очередной раз навестил Вологду. Его школьный друг Леня Бурков — вчерашний редактор районной газеты, а теперь — областной журналист — зазвал поэта к себе, а заодно и меня — отобедать. Выяснилось, что Сережа в кой-то год гостил у друга в Лежском районе и, кстати, женил его там на девушке-враче, только что закончившей медицинский институт, о чем они шумно вспомнили, едва присев к столу. А потом Бурков начал восторгаться стихами друга, читать их наизусть. Сереже это, конечно, льстило... Поблагодарить бы друга, а он вдруг притих, односложно — “да”, “нет” — поддерживая разговор: видно было, нахлынули на него воспоминания...

Но вот, откинувшись на спинку дивана, он раздумчиво проговорил:

— Даже не верится, что мы были такими молодыми... Иногда спрашиваю себя: боялись ли мы смерти? Конечно, боялись... Но вот что удивительно: не думали о ней... Думали о жизни, — так ведь, Серега? Уж больно заманчиво маячила она нам из-за дымного горизонта. Мечталось: победим, продолжим учебу, свадьбы сыграем, отстроим города, землю приласкаем, стихи напишем... Верили в свою страну, как в маму родную. В крови у нас была эта вера: Советская власть постаралась. И, как мы теперь понимаем, сделала это без особой натуги. Мы же были первым в России сплошь грамотным поколением, на лету все схватывали... И вот я думаю сейчас: какой была бы Россия, если бы война не выбила наше поколение?.. Ведь оно было не только грамотное, но и самое сильное, самое здоровое — и физически, и нравственно, и духовно. Оно знало и умело уже значительно больше, чем его отцы... Может быть, Гитлер потому и поспешил начать войну, пока оно не встало твердо на ноги, не вошло во власть... Говорят: был культ Сталина... А по большому счету, братцы (любил это слово Сергей — с фронта привез), был не культ Сталина, а культ Идеи, которую он олицетворял. Идеи, предельно ясной и понятной народу: ни бедных, ни богатых! Земля крестьянам, фабрики рабочим. Все блага — всем! Кроме тех, кто не работает, не хочет работать. Разве не справедливо? Кстати, народ высказался на этот счет намного раньше, чем услышал слово “социализм”: “Как потопаешь — так и полопаешь”. — Помолчал с минуту, словно прислушиваясь к себе, добавил: — Стишок у меня есть... — Он никогда не говорил “стихотворение” — считал, что слишком самонадеянно звучит: стихотворение! Графоманы — те да, творят и ни на минуту в этом не сомневаются... Он же просто пишет, “рифму строгает”... — Если хотите, прочту... Я его еще нигде не печатал... — Перевел дух, негромко, неторопливо, словно взвешивая каждое слово, начал: