Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно - Хэди Фрид

— Хочешь цветы?

— Гм… да.

— Идем. Купим букет.

Мы перешли Бергсгатан и выбрали в маленьком цветочном магазине букет ландышей. Это мои любимые цветы. Я глубоко вдохнула их аромат. Минуты счастья надо тщательно хранить, чтобы вспоминать, когда жизнь опять ударит тебя своим молотом.

Самые тяжелые наши годы были позади. Работа в чужом доме, на фабрике, в офисе. Мы сумели выучить шведский язык и теперь оба имели сравнительно хорошо оплачиваемую работу секретарей. Поскольку Михаилу удалось найти квартиру, мы решили, что можем пожениться. Оба мы выходцы из одного города, у нас одинаковое прошлое, одинаковый опыт, оба жаждем иметь семью. Михаил намного старше меня, но какое это имеет значение. Мы любим, понимаем и поддерживаем друг друга. Мы будем иметь семью и детей, которых воспитаем в духе других ценностей, чем те, в которых воспитывали нас. Наши дети вырастут уверенными в себе, смелыми, мы их будем любить такими, какие они есть, не пытаясь их переделывать. Но от одного мы никогда не отречемся. Наши дети будут знать, что они евреи, и не будут стыдиться этого.

Стоят машины на Западном мосту, в радиаторах от жары закипает вода. Мои глаза следуют за уличным движением и останавливаются на мосту. Я вижу худенькую девушку, облокотившуюся на перила. Закрываю глаза и вспоминаю. Как все изменилось с тех пор! И город, и девушка. Так же ярко светит солнце, такое же голубое небо. Но не ходят больше трамваи, семьи не ездят на тандемах; не видно прохожих, совсем мало велосипедов. И не видно красных кепок с кисточками. Корректно одетые бизнесмены возвращаются домой после работы в своих машинах, не видя в этом ничего особенного. Большинство из этих молодых директоров компаний, которые нервозно курят или барабанят пальцами по сидению в своих машинах, не знают, как выглядел Западный мост сорок лет тому назад, когда по нему не проезжали автомобили.

Сорок лет! Целая жизнь. Добавка, еще одна полная ложка жизни, которая была мне дарована 15 апреля 1945 года.

Я была листочком, который плавал на поверхности моря жизни, его бросало из стороны в сторону, он соприкасался с другими гонимыми ветром листьями. Я встретила Михаила, и два легких листочка соединились, пустили корни, и растение медленно, медленно возродилось к жизни. Штормы улеглись, а деревцо выстояло и превратилось в могучий дуб, раскинувший ветви и расцветший в этом чужом краю. Пока гроза не ударила опять и не снесла половину ствола.

Я думала, что не выживу. Каждую ночь я умирала, но просыпалась утром. Понадобилось много времени, чтобы зажила рана. Память давала мне силы продолжать жить.

Лишняя ложка жизни, дарованная мне, также возложила на меня ответственность. Я долго размышляла над значением этой добавочной порции, этой новой жизни. Понадобилось сорок лет, чтобы я поняла, что являюсь свидетелем и обязана поведать о пережитом, хотя я и не писательница. Нас так мало, оставшихся в живых. Мы должны рассказать о том бесчеловечном деянии, которое было совершено в двадцатом столетии. Это не должно быть забыто и не должно никогда повториться.

Я все помню, но почти не знаю, как это ощущалось. Я помню, что было больно, но не могу восстановить само ощущение боли. Я помню свой нарыв на ноге. Я помню, как стыдилась своей наготы. Я помню минуты прощания. Я помню почти все, но память ослабевает. И если я сама могу забыть такое, то что же говорить о тех, кто этого не пережил? А будущие поколения, смогут ли они понять?

Эпилог

Наступило еще одно лето. После бесконечной шведской зимы я каждый раз изумляюсь, когда тает лед, кончаются холода и на ветках набухают почки. Прошло больше сорока лет. Я за городом, в окружении своих трех сыновей и их семей. Мои семь внуков возятся и играют. Я думаю о том, как счастлив был бы Михаил видеть их.

Мои три сына стали способными учеными, любящими отцами и очень преданными сыновьями. Конечно, и у нас были разногласия. Возможно, я была строже, чем хотелось бы. Мне пришлось быть и матерью, и отцом, одновременно строгой и ласковой, и это иногда создавало проблемы. Моим мальчикам было труднее, чем многим другим в их возрасте, — ведь потеря отца не проходит даром. Я стремилась дать им то воспитание, то направление в жизни, о котором мечтал Михаил. В моих ушах всегда звучали его слова: их надо воспитать так, чтобы они были хорошими людьми. Они должны оставаться евреями. Нас преследовали за то, что мы евреи. Наши дети и внуки будут гордиться тем, что они евреи.

После смерти Михаила (он умер в Йом Кипур, День Искупления, в 1962 году) я долго шла по пути наименьшего сопротивления. Небольшое предприятие по поставке госпитального оборудования (которое мы с мужем открыли, когда стало ясно, что он не сможет работать в Швеции по специальности юриста) все еще было убыточным. У нас образовались большие долги, и мне пришлось оставить свои занятия психологией, чтобы помочь мужу. После его смерти я пыталась продолжать дело. К моему удивлению, стало поступать больше заказов, и постепенно, через год образовалась небольшая прибыль. Эта прибыль увеличивалась ежегодно, что обеспечивало мне и моим сыновьям приличный жизненный уровень среднего класса. Когда дети поступили в университет, я получила возможность продолжать свое прерванное образование. Я продала предприятие, поступила в университет и получила ученую степень в области психологии. Это дало возможность осуществить план, который вынашивал Михаил. Когда мы только приехали в Швецию, нам не хватало общения в кафе, которое играет такую важную роль в жизни Центральной Европы. Не было места, где люди могли бы собраться, выпить кофе, прочесть газету и часок побеседовать. Теперь, через сорок лет, еврейская община в Стокгольме имеет место для тех, кто выжил, но все еще борется с тенями прошлого. Основан дневной центр, в котором я работаю организатором и психологом, где бывшие узники концентрационных лагерей могут встретиться, выпить кофе, поддержать друг друга с помощью групповой терапии.

Моя сестра Ливи живет в Стокгольме. Она вышла замуж за немецкого еврея-беженца. У нее трое детей. Она помогала мне в тяжелые годы. Наши летние домики стоят рядом, и мы радуемся тому, что, вопреки всему, мы живем и наш род продолжается. В праздники у нас за семейным столом собирается двадцать восемь человек. Стокгольм стал нашим домом; здесь мы живем, здесь мы среди своих, здесь родились наши дети. Сигет — небольшой городок далеко отсюда — относится к другой жизни.

В июне 1968 года, когда мои дети были подростками, я повезла их в Сигет. По иронии судьбы русские освободили эту область уже в январе 1944, всего через восемь месяцев после нашей депортации, и возвратили ее Румынии. После некоторого периода хаоса был установлен более или менее либеральный режим, хотя, к сожалению, это продолжалось недолго. Я хотела показать своим сыновьям город, в котором родилась, места моих игр, кладбище, где похоронены их предки. Я как будто перелистывала страницы старой книги или смотрела пьесу, которую давно и хорошо знала. Все знакомо, тот же сценарий, только актеры другие. За прилавками магазинов сидели незнакомые люди, незнакомые люди пили кофе в саду у Анны. Лошади тащили экипаж, но правил ими уже не дядя Залман. Когда я подходила к дому дяди Хилмана, мне казалось, что это он стоит в дверях. Я подбежала к нему сзади, но ко мне повернулся незнакомый человек. Тери была единственным человеком, которого я знала в этом городе.