Силач - Альберто Васкес-Фигероа

Сейчас его жизнь не была похожа на приключения миссионера, о которых он грезил, когда впервые услышал о Новом Свете, ему претила роль дознавателя, которую он вынужден был принять, так же как и нынешняя — советника человека, так мало похожего на прежнего дружелюбного паренька, каким он был много лет назад.

Когда-то брат Бернардино видел себя продирающимся по тайным тропам непроходимой сельвы в поисках неприкаянных душ, и он будет во славу Божию обращать их на путь истинный, или даже погибающим славной смертью, которая приведет его прямо к воротам рая, но ему никогда даже в голову не приходило, что он будет сидеть за столом с чистейшей льняной скатертью и серебряной посудой, развалившись в огромном кресле с бокалом ликера в руке.

Конечно, он всегда знал, что пути Господни неисповедимы, но не уставал задаваться вопросом, почему Господь не может проникнуть в сердца людей, не подвергая их тяжким страданиям, прежде чем склонить на путь истинной веры Христовой.

Монах не желал создавать общество, где вместо того, чтобы поднять дикаря до уровня цивилизованного человека, по каким-то непонятным причинам стараются цивилизованных людей свести на уровень дикарей. Он не мог понять, хоть и очень старался, что заставило брата Николаса де Овандо променять душу на порцию чечевицы, пусть даже эту чечевицу и подают ему на серебряной посуде.

На следующий день, совершенно измученный, растерянный и удрученный, монах спустился в порт, чтобы с некоторой завистью полюбоваться, как на корабли грузят багаж тех, кто возвращается в Испанию. Он едва смог подавить чувство отвращения, увидев, как на причал вышла целая рота до зубов вооруженных солдат, охраняющих пятьдесят тяжелых сундуков с несметными богатствами, которые бывший губернатор и его приспешники сумели вырвать у этой щедрой и благословенной земли.

Доброй половине этих богатств, по-видимому, предстояло пополнить изрядно опустевшую королевскую казну, лишь малая их толика пойдет на нужды общества; другая же половина, очевидно, будет разворована нечистыми на руку служащими, привыкшими обогащаться за счет чужих страданий.

— Скорей бы вас повесили! — донесся до него шепот женщины, не сводившей полного ненависти взгляда с трех расфуфыренных щеголей, наблюдающих, как их имущество грузят на корабли, куда вскоре предстояло подняться и им самим. Казалось, им доставляло невыносимые страдания провожать сундуки с золотом в недолгое путешествие от берега до корабельной палубы.

Вскоре на причале появилась новая группа солдат, охраняющих золотой самородок — тот самый, что несколько месяцев назад повезло найти одному саламанцу, и брата Бернардино де Сигуэнсу заинтересовала судьба уникальной драгоценности. Неужели кому-то придет бы в голову переплавить такую вещь на кольца или цепочки?

На миг зловонный францисканец словно увидел истинную суть происходящего; перед глазами, как наяву, предстала картина будущего, ожидающее мир, из которого легион подобных личностей бессовестно выкачивает богатства, и эти три щеголя среди легиона им подобных — всего лишь три жалких капли в море, хоть и весьма колоритные.

Он хорошо знал этих людей, прибывших на остров вместе с Бообадильей, и помнил, что двое прибыли сюда голодными, грязными, в потрепанных плащах, моля Бога о том, чтобы этот прекрасный остров смог утолить их многолетний застарелый голод, дал бы им кров и работу, избавил от нищеты.

А спустя всего два года они уже расхаживали в шелках, шляпах с плюмажем и драгоценных перстнях; хотя не исключено, что под всей этой мишурой пытались скрыть собственный страх.

— Скорее бы вас повесили! — прошептал монах, хотя и понимая, что это не вполне христианское пожелание, и направился в сторону моря, на огромный белый пляж, тянущийся с востока на запад вдоль южного побережья острова.

Он любил медленно прогуливаться под сенью величественных пальм, вдали от мирской суеты, предаваясь молитвам и раздумьям, а под конец присесть на берегу, у самой кромки прибоя, чтобы освежиться соком одного из тех превосходных зеленых кокосов, что в изобилии валялись вокруг на песке, в ожидании волшебной феерии, что зовется доминиканским закатом.

В этот же день произошло нечто, заставившее монаха изменить свой обычный ритуал: в ту минуту, когда он уже собирался пробить скорлупу кокоса острым ножом, он случайно посмотрел на море и заметил далеко на горизонте несколько темных точек, которые медленно приближались со стороны юго-востока.

При ближайшем рассмотрении эти точки оказались четырьмя средних размеров кораблями, грузоподъемностью не выше шестидесяти тонн, — гораздо меньшими, чем те, что составляли величественную эскадру губернатора Овандо. И францисканец, прекрасно знавший, что другой королевской флотилии в этих водах неоткуда взяться, невольно воскликнул:

— Боже мой! Это же адмирал!

Он слышал о том, что адмирал Моря-океана и вице-король Индий, его превосходительство дон Христофор Колумб несколько месяцев назад начал готовить четвертую экспедицию, все еще не оставив надежды найти заветный «северо-западный путь», который приведет его к золотым дворцам Великого хана, хотя их величества категорически запретили ему приближаться к Эспаньоле.

Тем не менее, монах слишком хорошо знал цвета флагов адмирала, чтобы обмануться, и когда четыре темных корабля, убрав паруса, бросили якоря в полулиге от побережья, он уже не сомневался, что на борту одного из них пребывает Христофор Колумб собственной персоной.

Корабли носили имена «Флагман», «Сантьяго», «Бискайка» и «Галисийка». С последними лучами солнца от «Галисийки» отделилась шлюпка с четырьмя гребцами и медленно направилась к берегу. На борту шлюпки находился капитан Педро Террерос, который собирался просить аудиенции у разъяренного Овандо — тот уже приказал заряжать пушки, чтобы открыть огонь по незваным гостям.

— Их величества уведомили меня, что адмирал ни при каких обстоятельствах не должен ступить на остров, — сказал губернатор, едва перед ним предстал Педро Террерос. — Или он смеет ослушаться их приказа, зная, что это единственное место в мире, где он не имеет права появляться?

— Его вынудили к этому печальные обстоятельства, которые оказались превыше любых приказов и запретов, ваше превосходительство.

— И что же это за обстоятельства?

— Прежде всего, «Галисийка» — корабль, которым я имею несчастье командовать, оказался никуда не годным корытом, самым неуправляемым, грязным и опасным, какое когда-либо сходило с верфи. «Галисийка» постоянно отставала, задерживая остальную флотилию. Если так будет продолжаться и дальше, мы никогда не найдем вожделенный северо-западный путь и никогда не доберемся до Сипанго.