Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века - Валери Кивельсон

привел в царские покои «мурзу князя Ибрагима Долоткозина и татарина Кодоралея, и что они там ворожили по гадательной книге и на письмах, и предсказали, что царю Петру быть на царстве одному». Вместе с посыльным, который привел их, татары подверглись избиению и пыткам; «в заключение, сожгли на их спинах гадательную книгу и письма» [Труворов 1889: 713].

По крайней мере некоторые волхвы и знахари финского и тюркского происхождения практиковали язычество, а следовательно, были вдвойне уязвимы в православном окружении[249]. Самые выразительные примеры вызывания духов были связаны с подозреваемыми, явно не принадлежавшими к числу русских. Так, самозваный лекарь Максимко Иванов будто бы призывал бесов, помогавших ему с гаданием. Это впечатляющее дело, связанное с обращением к «неприязненной силе» (см. главу третью), стало следствием применения нерусских волшебных практик: Максимко и его соседи были язычниками-мордвинами. В материалах дела указывается, что они участвовали в ритуалах почитания предков, требовавших принесения в жертву лошадей. Совершаемые в лесу обряды в конечном счете привели к серьезным стычкам с русскими, на которых стали нападать язычники: так последние оказались в суде[250]. По замечанию Сони Люрман, «подозрения в занятии колдовством могли отражать тревогу людей, живущих рядом с теми, кто не полностью воспринял христианство», и предъявление официальных обвинений «позволяло православным русским крестьянам перевести на понятный язык ощущение угрозы и высказать его в суде» [Luehr-mann 2013][251]. Эта логика вполне могла работать во всех случаях, когда под подозрением оказывались нерусские. Находившиеся в подданстве царя представители нерусских народностей в какой-то мере были «внутренними иностранцами», а потому являлись идеальными внутренними врагами, готовыми подозреваемыми. Но среди обвиняемых их было немного: это заставляет предполагать, что русские чаще подозревали друг друга или по крайней мере не придавали решающего значения этническим различиям, пытаясь установить, кто именно причинил вред посредством волшебства. Среди обвиняемых насчитывалось немало как бродяг, так и нерусских – но православных, принадлежавших к той или иной общине, было намного больше. Обычно обитатели Московского государства направляли свои подозрения против тех, кто жил рядом – соседей и знакомых, «внутренних врагов» [Demos 2008, chap. 2].

Знахари из народа образовывали еще одну, более обширную группу: они фигурируют в пятидесяти трех делах (24 %). Но эта категория в значительной степени пересекалась с предыдущими. Некоторые целители вели оседлую жизнь внутри общины, как Терешка Малакуров, признавшийся под пытками, что насылал недуги и затем брался за их лечение. По его словам, свое умение он перенял от целителя иной специализации – коновала по имени Оська[252]. Около трети знахарей, сочтенных колдунами, скитались по деревням, предлагая свои услуги. Среди обвиненных из этой категории нерусские составляли заметную часть – около четверти. Одиннадцать человек рисковали втройне, будучи бродячими знахарями нерусского происхождения[253].

Таблица 4.1. Колдовские процессы в России XVII века

Было бы неисторично называть этих целителей «профессионалами»: они не получали специального образования и в первую очередь идентифицировали себя через принадлежность к той или иной более широкой социальной категории. Судя по показаниям свидетелей, это были стрельцы, пушкари, холопы, управляющие, крестьяне, священники, дьяконы, горожане, мелкие дворяне. Некоторые из них обвинялись только в том, что имели при себе заговоры, коренья или травы, служившие, по их словам, «для лекарства» [Новомбергский 1906, № 25: 96]. Однако большинство знахарей-ведунов из числа подозреваемых были известны своим целительством (а иногда и сопутствующим насыланием порчи) до начала суда. Можно предполагать, что они действовали и рассматривались в качестве специалистов, имеющих сложившуюся практику, а не как раздатчики случайных советов своим соседям. В 1664 году крепостная крестьянка из Ярославля призналась, что искала специалиста, сведущего в кореньях и травах [Новомбергский 1906, № 20: 86][254]. В 1692 году Ивашко Голдобин, показавший, что имел обширную и постоянную врачебную практику, назвал себя стрельцом. Но его «подработка» имела серьезные масштабы: во время розыска под полом его дома нашлись большие запасы подозрительных веществ. Ивашко рассказал о каждом из них, объяснив, для чего они применяются:

…В мешечке трава василишник от гортанной болезни, парят ее в воде, в другом мешечке трава тертая девятильник от волосатика, в третьем мешечке трава тертая ж, семя кропивное от своробу, в четвертом мешечке трава тертая ж полынь, в пиве парят от болезни грыжной, да в тряпице завязана трава от волосатика, ком травы, и которая трава окрошилась, семянник от щечной болезни, у ково бывает под щеками нечисто, травы ж ком нетертые связан от гортанные ж болезни, связок коренья от сердечной болезни а те де травы и коренье он Ивашко брал по полям тому годов з десят и болше и по вся годы летом об Иванове и об Ильине днях. <…> В ту де дватцать лет он Ивашко тех и иных трав и коренья давал всяких чинов людем, кому имяны не помнит[255].

Это лишь часть списка, растянувшегося на несколько страниц: такая практика была явно не из обычных. Многие знахари лечили при помощи какого-то одного средства или способа либо специализировались на чем-либо конкретном (грыжи и язвы у детей, импотенция, одержимость, предсказание исхода заболеваний), но, судя по арсеналу Ивашко, он занимался самыми разными случаями. В целом материалы дел подтверждают тезис А. С. Лаврова: знахари являлись специалистами, уделявшими этому занятию значительную часть своего времени и получавшими от него существенную долю своих доходов. Практикуя целительство или нечто более предосудительное – гадание, насылание порчи, – они рисковали навлечь на себя более серьезную кару, нежели их клиенты, хотя войти в конфликт с законом и получить наказание могли и те и другие[256]. Целительниц-женщин было меньше, чем целителей; некоторые исследователи утверждают, что женщинам преграждали доступ к «опасным» занятиям и этот «гендерный стеклянный колпак» неожиданным образом защищал их от обвинений в колдовстве[257]. Данное объяснение можно принять лишь частично, учитывая, что женщины составляли примерно четверть подозреваемых целителей – пропорция та же, что и для всех обвиняемых, взятых вместе. Итак, у нас нет особых оснований полагать, что женщинам не давали приобретать лекарские навыки и умения.

Обвинения против знахарей выдвигали пациенты – или их объятые горем наследники[258]. Такие обвинения создают проблему: дело в том, что других способов получить врачебную помощь просто не существовало. Немногочисленные европейские доктора – как получившие медицинскую подготовку, так и самозванцы – пребывали в Москве, находясь на царской службе или числясь при Аптекарском приказе. Священники предлагали санкционированные церковным преданием услуги, в том числе от