Поцелуй сатаны - Вильям Козлов

Странно все-таки устроена жизнь! Геннадий, который был лучшим антенщиком в Новгороде, зарабатывал большие деньги, вдруг все бросил и занялся сельским хозяйством. И вкалывает, «как папа Карло», по выражению Чебурана, причем с удовольствием. Можно сказать, человек нашел самого себя. А Чебуран? Это ведь тоже порождение нашей отвратительной пьяной жизни. Ему ничего не нужно, даже денег. Он работает не то чтобы спустя рукава, но без того огонька, который присущ Снегову. Делает свое дело не торопясь, обстоятельно, часто прерывается и подолгу курит. Ближе к концу недели начинает проявлять некоторое беспокойство, намекает Геннадию, что надо бы съездить в город, проветриться… Впрочем, если тот обещает привезти бутылку, Коляндрик не настаивает, чтобы Снегов взял его с собой. Вся радость в его жизни — это бутылка. Нет водки, вина, он готов удовольствоваться самогоном, брагой, одеколоном. Не откажется даже от лосьона «Пингвин». А начнешь с ним разговаривать, рассуждает здраво, знает много разных смешных историй, правда, все больше связанных с его приключениями на пьяной почве. Нет у него никакого интереса к одежде, бреется лишь после бани — раз в неделю. Правда, растительность у него почти незаметна на круглом загорелом лице. Не интересуется Коляндрик и политикой…

Ее мысли прервал треск сучка под чьей-то ногой: наверное, Николай… Но это был их сосед Иван Лукич Митрофанов — грузный мужчина лет семидесяти со смуглым лицом, напоминающим старый растрескавшийся скворечник. Прямоугольная голова с редкими клоками седых волос была смаху насажена на квадратное туловище. Шеи не заметно, руки длинные с узловатыми почерневшими пальцами, неопределенного цвета глаза глубоко спрятались под нависшими седыми бровями. Он был в ватнике с прожженной в нескольких местах полой и кирзовые с порыжелыми голенищами сапогах, на голове — зимняя солдатская шапка.

— Ты чего тут, деваха, прячешься? — удивился Иван Лукич, останавливаясь напротив. — Убежала от этих… — лицо его искривилось, — Стукачей? День-деньской стучат и стучат, а будет ли прок, один господь бог знает.

Алиса знала, что Митрофанов недолюбливает пришельцев из города. До пенсии он был кузнецом, до сих пор на отшибе стоит его полуразвалившаяся кузня с разбросанным ржавым железом вокруг. Над ней распростер свои корявые ветви молодой дубок, а трава поднялась выше закопченных окон.

— Я слушаю лес, дедушка, — улыбнулась Алиса.

— Чего ево слушать-то? — хмыкнул Иван Лукич — Лес — он и есть лес. Одним словом, дерево. А ты что же, одна у них на двоих? Энтого шибздика Коляна я и за мужика не считаю!

— Я сама по себе, — ответила Алиса. Она вдруг подумала, что этот корявый, как дуб, мужик еще силен и крепок — в глубине его глаз вспыхнул тусклый огонек. Митрофанов жил в просторном доме с женой. Два взрослых женатых сына к нему годами не ездили, об этом рассказывал Геннадий, — Иван Лукич когда-то круто с ними обошелся. Слышала она и про то, что Митрофанов в сталинские времена был выселен в Сибирь, где работал тоже кузнецом. Оттуда и привез жену — маленькую проворную женщину. Алиса с ней несколько раз разговаривала, когда она приносила им молоко. Улыбчивая, приветливая старушка совсем не походила на своего угрюмого сурового мужа.

— Чего ж, женихи, как на подбор, — продолжал Иван Лукич — Правда, Генка-то раньше крепко пил, люди толковали, что ему в задницу какую-то ампулу врезали. Может и такое случиться: кончится действие энтой ампулы, у нее какое-то иностранное название, — и снова сорвется мужик в пьянство, да еще покруче, чем прежде.

— Не должен, — возразила Алиса. — Он ведь по собственному разумению решил больше не пить.

— A-а, знаю я этих алкашей! — махнул, как сосна веткой, загребистой рукой Митрофанов, — Суетятся, чего-то робят, землю топчут, а придет час — намертво вцепятся в бутылку и с ей и в гроб лягут.

— А вы не пьете?

— Я свое отпил, — ухмыльнулся Иван Лукич. — И сейчас могу, мне ампула не надоть! Меру знаю свою и никогда в алкашах не числился. А вот сынки мои жрут проклятую. Глаза бы мои их не видели!

— Дедушка, а зачем вы научили Костю Боброва, чтобы он кроликов на волю выпустил? — спросила Алиса, снизу вверх глядя на него большими глазами, — Гена влез в долги, чтобы их приобрести, а вы…

— Не твово ума дела, девка, — оборвал Митрофанов, — Я коня нас на лугу, а твой Генка луг-то под огород распахал!

— Разве мало тут лугов?

— Коня-то и корову я из окошка видел, а теперя отвожу пастись к самому озеру.

— И шины Геннадию прокололи…

— У Кости-то своя башка на плечах, — сказал старик, — Как я его могу научить? Видно, твои хахали намозолили тут всем глаза…

— Хахали… Слово-то какое противное!

— Жадность у них, у городских, — продолжал Митрофанов, — Дорвутся до земли, воды — давай все обеими руками хапать! Сколько Генка судаков сетью выловил? А зачем ему столько?

— Он ведь и вам давал и председателю…

— Жили мы тут, девушка, без них спокойно, никто нам не мешал.

— Не мешают они вам, Иван Лукич! — горячо возразила Алиса. — Просто вы — завистливые. Не нравится вам, что другие работают на земле, которую вы запустили.

— Гляди какая грамотная? — покачал головой Иван Лукич и, больше не обращая на нее внимания, достал из кармана темную бутылку из-под пива и сбоку сунул горлышком в муравейник. Потревоженные насекомые забегали, стали ощупывать усиками бутылку.

— И этим… — кивнула на муравейник Алиса, — вы мешаете жить.

— Не вздумай вытащить! — сердито глянул на нее сосед, — У моей старухи ногу свело, муравьиная кислота надоть.

— Дедушка, вы в бога верите? — спросила Аписа.

Митрофанов уставился на нее маленькими кабаньими глазками, поскреб корявыми пальцами с черными угольными крапинками рыжеватую бороду.

— Вона-а, о боге вспомнила, — протянул он, — Я-то, может, верю, а вот вы, пустые души, и не знаете, что такое бог!

— Где здесь церковь? Я бы с удовольствием сходила.

— Это ты обращайся к моей старухе. — ответил Иван Лукич, — Она там в часовенке прибирается. Церкви-то у нас поблизости нету, а часовенку старушки блюдут. Там иконы на стенах развешаны, свечи горят… На отшибе часовенка-то, у Черного ручья, а никто не балует — все там в сохранности.

— Где этот Черный ручей?

— Озеро обогнешь, тропинка по самому берегу, выйдешь к молочной ферме, а там через лесок, и в аккурат тропка к часовне и выведет.

— Спасибо, дедушка, — поблагодарила Алиса.

— Помолись спасителю за своих… — он запнулся. — Неча в чужой монастырь лезть со своим уставом.

— Вы тоже, дедушка, о боге помните, — скрывая улыбку, произнесла девушка. — Бог учит любить своего ближнего.

— Пусть и бог о нас, грешных, подумает, — пробурчал старик.

Тяжело ступая своими огромными сапогами по хрустящему мху, он ушел. Муравьи скоро успокоились, Алиса видела, как они вскарабкиваются на гладкий бок бутылки. Вынырнул сбоку солнечный луч и осветил сосуд, в нем уже ползали десятки набравшихся туда муравьев. «Неужели они такие глупые, что назад не смогут выбраться?» — подумала девушка, поднимаясь со своего пня. Луч погас, ветер раскачивал вершины берез, до ее слуха снова донеслись шаги. На этот раз быстрые, легкие, так мог ходить лишь Уланов. Прислонившись к белому, в черных веснушках стволу, Алиса ждала, когда в просвете появится высокая фигура Николая.

4

Послушайте, что говорят… — Сергей Иванович Строков подошел к старому приемнику «Сони», увеличил громкость. Диктор рассказывал, что в Москве состоялась демонстрация евреев, которые требовали открытия в стране синагог, еврейских школ, театров и в довершение всего призывали привлечь к ответственности антисемитов. И незамедлительно принять жесткий закон против них, — Где же они их отыщут, антисемитов-то? А вот сионистов развелось у нас уйма. Открыто проповедуют свою расовую исключительность, а кто возражает — тот антисемит, шовинист и даже — фашист! Это русские-то, кто уберег мир от фашизма!

Я вот прожил на белом свете шестьдесят с лишним лет и ни одного антисемита в подлинном значении этого слова еще в глаза не видел, хотя меня и самого иногда обвиняют в антисемитизме, если, упаси бог, в повести и романе мелькнет еврейская фамилия у отрицательного героя. У нас ведь как? Привыкли, что все отрицательные типы в литературе — это русские. И убийцы, и растлители, и наркоманы, и маньяки, и кретины… А попробуй задеть еврея, грузина, узбека или представителя другой нации! Тут же в издательства полетят письма, мол, оскорбляют национальное достоинство! Вот и сделали из русского человека пугало на весь мир. Кто бы чего у нас ни натворил в стране — виноват только русский. Прибалтийцы требуют отделения от СССР, то же самое грузины, армяне, азербайджанцы, а вот что-то я ни разу не видел русских на демонстрациях с лозунгами «Россия для русских!». Самая крупная республика в СССР, а истинно русские не имеют ни одного своего театра, ни одной газеты, журнала… Ну, один-два московских журнала иногда помещают острые критические статьи в защиту русского человека, но это капля в море! Да и журналы-то беспрестанно клюют, обвиняют сотрудников все в тех же грехах. Русских все центральные газеты-журналы, а особенно телевидение поносят, унижают, а ответить почти невозможно. У русских изданий тиражи-то — кот наплакал.