Люди за забором. Частное пространство, власть и собственность в России - Максим Трудолюбов

Потенциальная возможность передела всегда где-то недалеко – каждый предприниматель и собственник это знает. Это удивило бы капиталистов многих других стран, но источником угрозы в 2000-х годах часто оказывалось государство, а не традиционная организованная преступность. «Реальный бизнес-климат в России формируют рейдеры, милиционеры и судьи», – писала предприниматель Яна Яковлева, ставшая жертвой сфабрикованного обвинения, сумевшая защитить себя и создавшая общественную организацию для защиты бизнеса от правоохранителей-рейдеров[284].

Знаковой стала трагическая история юриста Сергея Магнитского. Магнитский распутал сложную схему, позволившую преступникам, имевшим сообщников среди высокопоставленных чиновников, украсть 5,4 миллиарда рублей из российского бюджета. Магнитский думал, что его работа будет нужна государству, но государство проявило интерес к Магнитскому совсем не в том смысле, в каком он рассчитывал. Юриста арестовали по обвинению в уклонении от уплаты налогов и продержали в предварительном заключении 11 месяцев. В ноябре 2011 года Магнитский был убит в тюрьме в возрасте 37 лет[285].

«Бизнес боится родного государства больше, чем экономического кризиса и всех конкурентов, вместе взятых. И как ему не бояться, если в Уголовном кодексе причинение ущерба по делам экономической направленности заменено получением дохода, а санкции таковы, что предприниматели могут быть осуждены (и осуждаются!) на сроки более длительные, чем сроки, назначаемые убийцам, – писал в 2011 году первый заместитель председателя Верховного Суда РФ в отставке Владимир Радченко. – Дальнейшее сохранение существующей уголовной политики все больше и больше приближает Россию к точке невозврата – невозврата в страну населения и капиталов»[286].

Даже представители власти одно время признавали, что созданная в стране «деловая» атмосфера выдавливает из России людей и деньги. Бывший председатель Высшего арбитражного суда Антон Иванов приводит пример: есть здание в центре Москвы, его купили за 1 миллион рублей 15 лет назад. Теперь оно продается за 1 миллиард рублей. По российскому учету разница в 999 миллионов рублей – это налоговая база по налогу на прибыль и НДС. То есть в совокупности надо отдать государству 38 % этой суммы, или почти 380 миллионов рублей. А если бы это здание принадлежало офшору, а купил бы его другой офшор (как это на практике и происходит), российские налоговые органы даже не узнали бы об этой сделке, не говоря уже об уплате налогов. «Согласитесь, смешно, когда два кипрских офшора судятся за здание парикмахерской в Москве. А у нас были такие дела», – говорил председатель ВАС[287]. Смешно или нет, а со времен этого интервью в уравнении кое-что изменилось: офшорная собственность как была, так и осталась атрибутом ведения бизнеса в России, а вот арбитражные суды, с упразднением ВАС, влились в вертикаль судов общей юрисдикции.

Сегодня в России около трех четвертей промышленной продукции производится на предприятиях, которые формально не имеют российских собственников. Они контролируются фактическими владельцами через цепочку фирм, зарегистрированных в странах, удобных для ведения дел. Деньги офшорных компаний составляют львиную долю иностранных инвестиций, приходящих в Россию. Это капиталы российских предпринимателей, ведущих бизнес с использованием иностранных юрисдикций. Но уходят деньги из России еще большими темпами и объемами. Еще задолго до начала политического и экономического конфликта с Западом российские предприниматели вкладывали за рубежом больше денег, чем возвращали в страну[288].

Важно оговориться, что ни использование офшоров, ни вывод средств сами по себе не являются, конечно, только российской проблемой. Офшорный бизнес глобален, его услугами пользуются компании и частные лица всего мира. Но Россия – новая, растущая экономика, которой капитал необходим для развития. Между тем наша экономика ведет себя как «старая», которой деньги уже не нужны. За последние годы Россия – единственная из числа стран, входящих в неформальный клуб BRICS (Бразилия, Индия, Китай, Южная Африка), – инвестировала за рубеж больше, чем получала извне[289].

Из-за того, что правосудие внутри страны управляемо, а услуги насилия продаются на рынке, русский капитал, по сути, арендует институты других стран: хранит там ценности, решает конфликты в судах. Так создаются условия для поддержания привилегированной, отдельной от общества «элиты», обладающей своей моралью, своей двухслойной идеологией, своим, отдельным от общества, законом.

Наличие такой как будто чужеродной элиты – не только российская проблема. Экономисты, стремящиеся понять, почему одни страны оказываются благополучнее других, уверены, что дело в том, по каким правилам идет игра в экономике и политике (см. главу 5). Элита в странах, где поддерживаются такие институты, пользуется силовыми возможностями государства, чтобы зарабатывать состояния, перераспределять собственность и создавать входные барьеры для «чужих». По сути, государство становится в этом случае не союзником общества, а инструментом защиты привилегий для элиты. И, как показывают наблюдения над множеством исторических ситуаций, механизм этот способен воспроизводить себя даже при смене политического режима[290].

В России так и случилось. Несмотря на то что с момента крушения советской системы прошло уже больше 20 лет, страна остается как будто бы недостроенной. Рынки и цены есть, а разделения властей, независимых судов, независимого регулирования, возможностей добиваться применения законов о честной конкуренции к монополистам нет. Конечно, можно сказать, что это просто результат незавершенности реформ.

Но это можно рассматривать и как законченный проект. Карательный аппарат практически без реформ перешел в руки постсоветских правительств, поскольку ни одна из групп, оказывавшихся у власти за постсоветские годы, не желала с ним расставаться. Силовики – какие есть – всегда были нужны им, чтобы выставить вокруг себя охрану.

Нереформированные спецслужбы и МВД мешали созданию в России современных институтов защиты прав граждан. Но реформировать спецслужбы и МВД федеральная власть всегда опасалась, поскольку в случае масштабной смены персонала, ограничения полномочий и внедрения современных механизмов отчетности силовики перестали бы быть лояльными Кремлю. Без опоры на «специалистов по безопасности» Кремль боялся браться за структурную модернизацию. С другой стороны, при сохранении опоры на архаичные постсоветские силовые органы подлинную модернизацию провести нельзя, поскольку карт-бланш, выданный силовикам, означает невозможность гарантий прав, включая и право собственности. Порочный круг.

Итак, задачей, решить которую не удалось ни за один день, ни за много лет, оказалось установление всем понятных и для всех единых правил игры в экономике и политике. Советское зазеркалье, о котором мы говорили в самом начале (см. главу 1), оказалось крепким орешком. Правовая сторона развития – верховенство права, в том числе права на свободу, собственность и адекватное представительство интересов, – была исключена коммунистами из их версии модернизации. Это отсутствующее «полушарие» общественного устройства не удалось включить простым нажатием кнопки под названием «приватизация». Общественное здание осталось недостроенным.

Глава 11. Выход: уехать или достроить дом

1. Собственность без права

Российское общественное здание не всем кажется недостроенным. Для многих это вполне завершенный проект. Несогласие между теми, кто считает дом едва начатым, и теми, кто считает, что он всего лишь нуждается в косметическом ремонте, – глубокое и принципиальное. В чем, собственно, недостроенность? Политолог сказал бы, что либерализация режима не сопровождалась его демократизацией. Вслед за освободителем не пришел строитель демократических институтов. В результате процесс перехода застрял на половине пути, и историю нельзя считать законченной, а конструкцию стабильной: «Наполовину построенный дом не может устоять»[291].

Официальными российскими идеологами это представление, конечно, отбрасывается, как враждебное. В России трудно себе представить понятие более дискредитированное, чем «демократизация». Официально принятая точка зрения состоит в том, что российский недострой – это вполне законченный на сегодняшний момент проект и никакая демократизация, тем более по чужим планам, стране не нужна. Современные авторитарные системы, уверен политолог Иван Крастев, не спешат к переходу в новое состояние и отлично чувствуют себя в серой зоне между демократией и авторитаризмом[292].