Всё к лучшему - Ступников Юрьевич

В иных государствах такого безобразия не происходит. Здесь журналист выступает, скорее, как рекламный агент или сотрясатель воздуха, чем общества. Он знает свое место. А если не знает, то рискует остаться без него. И тогда, глядишь, придется работать руками.

Есть люди, у которых до конца жизни головка не держится. Лучшие их представители и выживают в журналистике.

Те, кто пошустрее, подрабатывают мелким вымогательством. Это называется работой с рекламодателем.

Она ничего не стоит и поэтому лучше оплачивается.

Единственно белой и незапятнанной остается только «желтая пресса».

Именно «желтая пресса» – самая нравственная в журналистике, за что ее почитают в народе и терпеть не могут власть имущие. Она слишком откровенна, что считается неприличным для респектабельности.

Если после всего этого вы еще хотите стать журналистом, то не сомневайтесь – вы им обязательно станете. И пусть вас не мучает совесть. Ее у вас уже нет.

СКОЛЬКО СТОИТ РЕВОЛЮЦИЯ

«Гранма», та самая лодка, на которой горстка революционеров мятежно приплыла на Кубу, стояла под стеклом во дворе Музея революции в самом центре Гаваны.

Людей не было. Только туристы. Но им все равно нечем заняться, кроме как шататься по городу, торговаться с лоточниками, делать удивленные глаза и еще фотографии. Чтобы потом, дома, всучивать их, навязчиво и безотказно, родственникам и знакомым: мол, я и Гавана, я и памятник, вид из окна моего отеля, я на улице или с торговцем. И еще, я в музее. Крокодилов, сигар, Хемингуэя или революции. Какая разница?

Короче, как сказала бы Моника Левински, делавшая минет президенту США прямо в его Овальном кабинете: «Я там была и видела Клинтона без трусов. А вы – нет…».

Рауль, мой кубинский товарищ, сказал, что здесь, в этом музее, до сих пор работает капитан «Гранмы». А ему есть чем поделиться. Именно он когда-то вел яхту с повстанцами из Мексики к легендарным горам Сьера-Маэстра, где и началось вооруженное восстание победившей затем революции.

Я загорелся. Еще бы, самый настоящий герой, из первых, отчаянных. Куба – «си», янки – «но». Венсеремос. Свобода или смерть. «Куба, отдай наш хлеб и забирай свой сахар…».

Мне ничего не надо было придумывать. Я шел на встречу с открытым, как пустой кошелек, но наполненным сердцем: и к Кубе, и к ее людям. Не говоря уже о революции.

В новой России вовсю шла реставрация старых порядков якобы благородной и процветающей столетней давности. Это называется будущим. Пока еще без царя в голове.

А здесь, на острове Свободы, народ, голодный и счастливый, держался за свои завоевания до последней капли крови. По-прежнему красной, а не голубой.

У народа кровь всегда красная.

Показав аккредитацию журналиста, оформленную в пресс-службе за шестьдесят вражеских долларов на две недели, мы попросили служащую вызвать капитана. Он не заставил себя ждать и оказался чернокожим немолодым человеком в полевой форме. Со звездами на погонах.

Я вытащил камеру из рюкзака с портретом Че Гевары и попросил его ответить буквально на пару общих вопросов. Капитан больше интересовал меня не как источник обстоятельной информации о том походе, а, скорее, как свидетель, подтверждающий экспозицию. Все равно такие очевидцы больше, чем положено по тексту, ничего не говорят.

Герой Кубы, в прямом смысле Герой, выслушав просьбу, что-то прошептал на ушко сопровождающей его служащей. А Рауль тоже на ушко сказал мне:

– Он не против рассказать и о плавании, и даже, если надо, о Фиделе.

– Еще бы,- подумал я, проникаясь. – Ведь он выскажется о своей революции, о том, как они ее начинали. Есть чем гордиться.

– Но понимаешь, – продолжил Рауль, шепча, – капитан просит за это 200 американских долларов. И сбрасывать не хочет.

– Но я же не американец. Я русский журналист, типа свой. Пять минут баек и пафоса – это же для Кубы.

Не помогло. Как я ни старался.

Видимо, «свой» – это когда постоянно платишь. Прямо как с женой.

Такого подлого контрреволюционного удара я не ожидал. Отказаться от халявной поездки на курорт Варадеро, чтобы снимать там красоты и красоток, и заодно отдохнуть. С ними. Купить недешевый билет за свой счет, найти кубинского товарища, который учился в Советском Союзе, остановиться у него дома в рабочем районе Ла Лиса – живом, настоящем, а не на сутенерском пятачке отелей для иностранцев, который обычно показывают, зазывая в Гавану. Достать на черном рынке два велосипеда, чтобы мы могли гонять по раскаленному городу и разговаривать с людьми. Ни о чем – об их жизни.

Я хотел увидеть последнюю надежду молодости, не сломленную и не купленную. Так казалось и там, далеко внутри, надеялось. На маленькое и гордое чудо. Реальное, как стены древней Капакабаны. Увидел.

Приличного человека нельзя купить. Но можно продать.

Капитана увели обратно, куда-то наверх. Он выглядел разочарованным. Всегда неприятно осознавать, что опускался зря.

Че Гевара все-таки рано ушел, но, возможно, именно поэтому его помнят и многие уважают, даже не разделяя его взгляды.

Революция как любовь: либо надо рано умереть, либо смириться с предательством.

Третьего не дано.

Третьими приходят воры…

ЭКСТРАНХЕРО

Один человек мне сказал, что свобода – это осознанная необходимость.

– Си, – ответил я по-испански и подумал о том, что свобода – это осознанная необходимость одиночества. Особенно среди трудящихся и их масс.

Тенистая вилла оказалась одной из тайных резиденций Фиделя Кастро. В народе говорят, что всего их около пятидесяти и вождь частенько ночует на новом месте.

Но я-то не знал.

Машины с мигалками вынырнули из щели ворот какой-то тенистой виллы на одной из улиц Гаваны, а рука сама выхватила из рюкзака за спиной маленькую видеокамеру. Велосипед, закачавшись, упал навзничь на асфальт, и я вдруг нутром понял, что произошла какая-то неприятность. И потому даже не повернулся вслед промчавшейся кавалькаде. Но было поздно. Какие-то ребята в штатском, бормоча свои мантры, уже брали Рауля под локоток и одновременно поджимали меня к своей машине.

У Рауля было удостоверение кубинского офицера. Он пять лет пытался демобилизоваться из армии и вырваться в Россию, куда, не выдержав, вернулась его жена. Но его не пускали. Жене удалось, чудом подсобрав денег на валютный билет, уехать. А он остался. И все-таки у кубинцев, видимо, сравнительно либеральные в чем-то порядки. Рауля не увольняли, но и быть все время в части никто не заставлял.

Он занимался мелкой спекуляцией, почти как все в этой стране. Доставал где-то лезвия для бритв, еще кое-что по мелочам и менял на черном рынке. Точнее – по соседям и знакомым. Магазины были пугающе пусты, даже попить чего-нибудь в жару, если ты не в туристическом центре столицы, было негде или нечего. Скудный ассортимент еды и товаров выдавался по талонам. Бобы, рис, одна дешевая сигара в месяц…

На купленных за сорок долларов двух велосипедах мы крутились по Гаване, навещая то знакомых Рауля, то адвентистов, то синагогу, то черный рынок, то китайский квартал… Кубинцы доброжелательны и любопытны, но говорить «за жизнь» с иностранцем опасались, разве что наедине.

Велосипеды были спасением в их громадном раскаленном городе. Редкие автобусы, слепленные, как правило, из нескольких венгерских «Икарусов» советских времен, безбожно чадили соляркой, и сесть в них было просто невозможно.

Но в остальном посадить могли запросто.

– Ребята, за вами следят, – сказал нам прохожий, когда я остановился на улочке, чтобы снять написанные черной краской надписи «Вива, Фидель» поверх замазанных «Долой Фиделя»…

Штатские, между тем, уложили велосипеды в багажник и отвезли нас в какой-то полицейский участок. Света там не было, задержанных тоже.

Пара свободных, как жизнь, камер.

Да и куда бежать? Остров…

Несколько полицейских сели с нами на ступеньках здания, угостили холодной водой, и мы стали ждать, что же будет дальше. Сотрудник, приехавший вскоре, провел допрос, посмотрел пленку и попросил стереть десять секунд кавалькады с мигалками.

– Все, – сказал он, закончив. – Вы свободны. Можете ехать домой, отдыхайте, а ваш товарищ-офицер останется здесь для дополнительных выяснений.

Наступал конец света, и тропические сумерки быстро переползали в густую тягучую ночь. Они что, всерьез решили, что я его, одного, здесь оставлю?

– Я никуда без него не поеду…

Сотрудник поначалу удивился, но через пятнадцать минут беспредметного разговора махнул рукой и умчался.

Время от времени кто-то звонил в участок, и я тогда выучил свое первое испанское слово «трахерос», что значит «иностранец». Полицейский у керосиновой лампы, рядом с которой стоял телефон, вновь и вновь отсылал меня домой.

Рауль переводил, но мы друг друга не понимали.