Твердь небесная - Юрий Рябинин

Таня стояла ни жива ни мертва. Она и услыхав пророчество о тяжких испытаниях, якобы уготованных ей, не устрашилась. Но ею овладело уныние. Едва ли не до полного упадка духа уныние. Она неповинную душу под монастырь подвела!Сделала точно то же, в чем совсем недавно еще обвиняла другого, – предала! Она легко, по первому же навету, – гнусному полицейскому навету! – отреклась от ближайшей подруги! Подавленность Таниного настроения умерялась лишь одним – безусловною готовностью любою ценой искупить свою вину. Все равно, ценой ли мученичества лихого, как говорит матушка Марфа, или даже жизни самой. Но только бы еще послужить кому-то на пользу. Только бы не бездействовать.

Блаженная старица пока не говорила ничего, словно позволяя Тане поразмыслить. Наконец, много мягче прежнего, она произнесла:

– Ну ступай. С Богом. Я тоже буду молиться за всех вас. Погоди, – прибавила матушка Марфа, когда Таня было уже попятилась к двери. – Ты Иверскую знаешь?

– Какую Иверскую? – переспросила Таня, и без того вполне понимая, о чем идет речь. Это получилось у нее от волнения чувств.

– Часовню Иверскую! – опять будто осерчав на бестолковую отроковицу, сказала матушка Марфа. – «Какую Иверскую» говорит?! Так знаешь? – нет?

– Знаю, – поскорее, чтобы не сердить старицу, ответила Таня.

– А коли знаешь, ступай туда. К Матушке к нашей заступнице. – Голос старицы дрогнул, и она в очередной раз перекрестилась. – Теперь ступай. Понятно тебе? Подружку не жди. Тогда увидитесь. Тогда. – Она махнула рукой куда-то в сторону будущего. И, возможно, недалекого. Так, во всяком случае, поняла ее просторечное «тогда» внимательно следившая за их разговором Наташа.

Таня, опять же по обыкновению непременно говорить слова прощания при расставании с кем-либо, почти беззвучными сухими неподатливыми губами прошептала «до свидания» и, не отворачиваясь от всеведущей Божией угодницы, стала спиной отступать к двери. Послушница, не первый день уже состоявшая при старице и повидавшая в этом доме сцены куда как драматичнее нынешней, заботливо поддержала Таню под локоток и вывела ее за дверь. Но прежде Наташа успела ей шепнуть свой адрес. Таня, в подтверждение того, что она принимает сказанное к сведению, кивнула подруге и тотчас все забыла.

Недолгое время спустя Таня была уже у часовни, хорошо ей знакомой по прежним посещениям. Последний раз они приходили сюда втроем с Леной и Лизой где-то в конце зимы. Лена любила водить подруг по всяким достодивным местам Москвы, особенно по церквам и монастырям.

В часовне слева от двери сидели две старушки, укутанные в платки, как черницы. Едва появилась Таня, обе они угрожающе зашевелились, имея, вероятно, в виду как-то выразить ей нарекание за непокрытую голову. Но Таня, знавшая эту манеру церковных бабушек навязчиво поучать в храме молодежь, предупредила их. Она троекратно, с поясными поклонами, перекрестилась и стала шепотом, так, чтобы это явственно дошло до внимания ревнительниц церковного порядка, читать молитвы. Прием этот был верный. Прерывать молитвенницу старушки не посмели и успокоились.

Обычно в часовне никто не задерживался. Так, следом за Таней, в часовню, по-кошачьи крадучись, видимо, страшась наделать сапогами шуму, вошел офицер с двумя девочками в белых платьицах и в белых же капорах с бантами. Они поставили свечки к иконе, причем у девочек все никак не получалось установить свои свечки строго прямо, и папа помог и той, и другой, после чего они все замерли в молитве, перекрестились и ушли. И пока Таня стояла в своем уголке, к иконе подходили еще люди и всё делали, как по образцу: ступали тихо, крадучись, зажигали и ставили свечки, шептали молитву, крестились и, не поднимая глаз, словно стыдясь только что совершенного, так же бесшумно выходили. Одна из старушек иногда поднималась со своего места, ловко вынимала из свечника огарки, задувала их и бросала в бывшую тут же коробочку.

Таня молилась, как, наверное, никогда еще этого не делала. Слишком уж на нее подействовал короткий и, казалось бы, суровый разговор с матушкой Марфой. При всей своей суровости слова старицы оказались для Тани цельбоносными, ибо после них она не только не продолжила мучить себя всякими отчаянными домыслами, а, напротив, успокоилась. Матушка Марфа, хотя и предрекла ей неприятности, одновременно вселила в ее душу надежду, сказав покорствовать и молиться. То есть предать дух свой в руци Божии. И Таня ей уверовала. Уверовала, как никогда прежде. И как же было не уверовать, если матушка Марфа своим чудесным всеведением посрамила всю ее логику и весь ее рационализм, всегда служившие Тане основой для умозаключений.

И вот теперь, по воле блаженной старицы, Таня стояла перед одною из главных московских святынь, вглядывалась в этот темный, будто бы прокопченный вечно горящими свечами и лампадами, образ и только молилась горячо. Даже старушки стали смотреть на нее уже с сочувствием.

Времени Таня не наблюдала. Подходили к иконе новые люди. Две старушки-служительницы исправляли свои маленькие, но очень для них важные заботы. А странная гимназистка с портфелем и без платочка все стояла в углу, не отрывая глаз от лика Богородицы, и все вела с Матушкой какую-то одной ей ведомую длинную внутреннюю беседу. Старушки уже не выдержали и, сжалившись над молодою и такою усердною богомолкой, предложили ей посидеть отдохнуть. «Давно как стоишь-то, сердешная», – добавила одна. Эти слова возвратили, наконец, Таню на землю. Она, оказывается, здесь давно? – а ей казалось всего-то ничего! Разумеется, сидеть она не стала. Пора было уходить. Кажется, уже и день подходит к концу. Таня поблагодарила участливых старушек, главным образом за то, что те помогли ей вернуться в реальность, и вышла на улицу. Она испытывала совершенное умиротворение. Не хмельную лихую радость, как тогда утром, после разговора со служанкой Епанечниковых, когда узнала, что Лену выпустят из-под ареста не сегодня завтра, а именно умиротворение. Как же мудра матушка Марфа, думала Таня, как она верно знает, что надобно душе в минуты смятения, отчаяния. Куда надобно эту душу направить. Вот уж воистину Божия угодница!

Незаметно как наступил вечер. Солнце, хотя и не село еще, но было где-то совсем низко, и редкие облака поэтому порозовели. Таня не припомнила бы, пожалуй, в своей жизни ни одного дня, столь же насыщенного событиями. Сколько повидала она всего, сколько узнала нового. Она без устали прошла пол-Москвы. И только теперь, к вечеру, почувствовала, что смертельно устала. Ее уже едва держали ноги. Хотелось поскорее оказаться дома и упасть в кровать. Правда, еще предстоял разговор с папой. И разговор, по всему, не простой. Ну да как-нибудь переможется и это. Только бы домой скорее. И Таня, собрав последние силы, пошла на Моховую. Оттуда к Арбату ходила конка. Она перешла Воскресенскую площадь, миновала Лоскутный переулок и уже приближалась к Обжорному, как вдруг в дюжине шагов впереди увидела знакомое лицо. Знакомица возникла так неожиданно, что Таня не смогла сразу даже сообразить, кто это такая и где она ее видела раньше. Это была черноглазая, смуглая и, как говорят, жгучая брюнетка с манерами настоящей эманципанки, пятью – семью годами старше Тани. Их глаза встретились. И хотя брюнетка тотчас отвела взгляд, Таня ясно увидела, что и она ее узнала, но по какой-то причине не хочет этого выдавать. И когда они поравнялись, возле самого подъезда Лоскутной гостиницы, Таня одновременно и сказала ей «здравствуйте», верная этикету в любой обстановке, и узнала, наконец, ее. Эту девушку она видела в дрягаловском доме на заседании кружка. Ее, кажется, звали Хая. Она еще так запальчиво со всеми спорила тогда.