Русь нерусская (Как рождалась «рiдна мова») - Александр Каревин

«Что за надобность в смешной затее образовывать исключительную малороссийскую литературу, тогда как малороссийское наречие для всякого, хоть немного знакомого с польским языком, представляется отвратительною смесью польского языка, исказившего в малороссах старинный отечественный язык гнетом четырехвекового рабства» {582},— писал другой малорусский публицист.

«Руководствуясь главнейше украинофильской тенденцией и как бы силясь доказать теорию о самостоятельности малорусского народа, они («национально сознательные».— Авт.) стараются отдалить язык „украінсько-руськой“ литературы от языка общерусского,— отмечал профессор Т. Д. Флоринский.— С этой целью для передачи отвлеченных понятий, для которых не оказывается соответствующих выражений в простонародной речи и для которых весьма легко было бы найти соответствующие слова в русском образованном языке, они употребляют слова чужие, преимущественно польские, или искажают до неузнаваемости слова общерусские, или прямо куют и сочиняют совсем новые слова и выражения» {583}. Флоринский приводит примеры таких тенденциозных заимствований из польского языка: «аркуш», «вага», «вартість», «видатки», «випадок», «виразно», «вплив», «вправа», «докладно», «друкарня», «залежати», «затверджене», «зиск», «знищений», «зручність», «книгарня», «мова», «мусить», «наукова», «незвичайно», «папір», «переважно», «перегляд», «переклад», «помешкання», «поступ», «праця», «приємно», «рахунок», «спадок», «спілка», «справа», «сформована», «товариство», «увага», «умова», «фарба», «часопис», «читач», «шануючи» и др. Все эти примеры были взяты из изданий «Научного общества им. Шевченко», возглавляемого М. С. Грушевским, или из сочинений самого М. С. Грушевского. «И таких чужих и кованных слов можно набрать из изданий „Товариства“ на целый том, а то и больше. Спрашивается, что же это за язык? Ужели мы имеем перед собою настоящую малорусскую речь? Не служит ли этот искусственный, смешанный малорусско-польский говор резкой насмешкой над литературными заветами того самого Шевченко, имя которого носит „Наукове Товариство“?!» — задавался вопросом Т. Д. Флоринский и приводил слова другого выдающегося ученого А. С. Будиловича: «Лучше уж перейти к чистому польскому языку, чем писать на смешанном русско-польском жаргоне, напоминающем гермафродита» {584}.

Еще один крупный русский ученый — Н. С. Трубецкой — подчеркивал: «Современный украинский литературный язык, поскольку он употребляется вне того народнического литературного жанра, о котором говорилось выше, настолько переполнен полонизмами, что производит впечатление просто польского языка, слегка сдобренного малорусским элементом и втиснутого в малорусский грамматический строй… За вычетом этих полонизмов словарное различие между малорусским и южновеликорусским народным языком оказалось бы не большим, чем различие между рязанским и вологодским» {585}.

«В XIX веке литературные произведения украинцев преимущественно годились для изображения народной жизни, не имея достаточного запаса слов для выражения отвлеченных понятий,— замечал и видный русский ученый (белорус по происхождению) Н. О. Лосский.— Грушевский стал торопливо обогащать украинский язык словами для отвлеченных понятий, заимствуя их из польского языка. Таким образом, вместо органического развития получается искусственно создаваемый литературный язык» {586}.

В свою очередь, галицко-русский ученый О. А. Мончаловский отмечал, что если бы суть литературного украинофильства в Галиции заключалась «в любви к народу и в желании служить ему, развивая его национальное и гражданское сознание на местном, более всего понятном ему говоре и в развитии этого говора на естественном национально-историческом основании, то мы, русская партия — настоящие украинофилы. Дело, однако, в том, что украинофилы не так понимают свои задачи. Чтоб доказать теорию о самостоятельности малорусского народа, они стараются язык „русско-украинской“ литературы елико возможно, отдалить от общерусского языка, вследствие чего их язык представляет пеструю смесь малорусских, польских и искусственных выражений, как будто она возникла во время вавилонского столпотворения… Украинофилы, как черт священной воды, избегают культурных русских выражений и или коверкают их до неузнаваемости, или произвольно сочиняют новые, или заступают их польскими. Если к тому добавим, что украинофильские литераторы преднамеренно употребляют вульгарные выражения, желая таким образом придать своему языку характер „народного“, то можем себе представить карикатурность их языка» {587}.

Как выразился один из галицко-русских писателей о сочинителях украиноязычной «литературы», это «не писатели, не поэты, даже не литературные люди, а просто политические солдаты, которые получили приказание: сочинять литературу, писать вирши по заказу, на срок, на фунты. Вот и сыплются, как из рога изобилия, безграмотные литературные „произведения“, а в каждом из них „ненька Україна“ и „клятый москаль“ водятся за чубы. Ни малейшего следа таланта или вдохновения, ни смутного понятия о литературной форме и эстетике не проявляют эти „малые Тарасики“, как остроумно назвал их Драгоманов, но этого всего от них не требуется, лишь бы они заполняли столбцы „Зори“ и „Правды“ (украинофильские журналы в Галиции.— Авт.), лишь бы можно было статистически доказать миру, что дескать, как же мы не самостоятельный народ, а литература наша не самостоятельная, не отличная от „московской“, если у нас имеется целых 11 драматургов, 22 беллетриста и 37,5 поэта, которых фамилии оканчиваются на „-енко“» {588}.

Того же мнения придерживался П. А. Кулиш, довольно пренебрежительно отозвавшийся о новейших украинских писателях: «Немногие из них изучали памятники народной словесности хотя бы с тем прилежанием, с каким студент готовится к экзамену. В изучении разговорного народного языка также не заметно у них особенных успехов. Доказательством того и другого служит неловкость, с которою они принимаются за перо в журнальных статейках или книжонках, предназначаемых для народного чтения. Исключений из этого общего правила можно насчитать весьма немного. Неудивительно после этого, что народ не узнает в их писаниях своей родной речи, а сословие образованное видит в их языке извращение общего письменного языка. Мало того: неразвитость литературного вкуса вообще — не говоря уже о языке — так и разит в этих неловких попытках беседовать печатно с публикою: так и видно, что за это важное дело берутся у нас не самые лучшие, а только самые смелые» {589}.

«Недавно получил я письмо от Рудченко, человека, который больше меня щирый украинофил, так и тот, смотря на то, что послал последний год из украинской литературы, говорит: „лучше никакой литературы, чем такая“» {590},— сообщал М. П. Драгоманов В. Навроцкому. Сам Драгоманов отмечал, что украинская литература, «встав во имя живого языка очень отдает мертвым, или „выкованным“, „произвольным“» {591}. В частности, в письме тому же Навроцкому, он указывал на пример М. П. Старицкого, как раз развернувшего бурную «языкотворческую» деятельность: «Не знаю, Вы видели ли новый перевод сказок Андерсена Старицкого. Он мне причинил боль на 3 дня своим самовольно и безграмотно кованным языком. Господи! Каких слов не выдумал, что не покалечил! Я написал сердитую рецензию, которую пошлю в „Правду“, но которую она, понятно, не напечатает» {592}.

Добавим к этому, что деятельность на языковом поприще М. П. Старицкого, автора таких «шедевров», как перевод из Лермонтова под заглавием: «Пісня про царя Йвана Василевича, молодого опричника, та одважного крамаренка Калашника» и др., вызывала массу насмешек. Большой популярностью пользовалась история с переводом «Сербских народных песен», который Старицкий решил показать знакомому мужику. Прочитав эти песни «в украинском переводе», писатель поинтересовался у слушателя: «А что, нравится?» Но простодушный крестьянин не признал «рідну мову». Он решил, что Старицкий читал по-сербски, и ответил: «Знаете, этот сербский язык вроде немножко похож на наш. Я некоторые слова понял» {593}. Даже столь ярый украинофил, как галичанин О. Огоновский, признал: «Неудачными являются некоторые новые слова и выражения, которые Старицкий иногда нескладно ковал» {594}.

Тем не менее, «продукция» М. П. Старицкого старательно насаждалась украинофилами. «Михаил Петрович Старицкий… Ко времени нашего знакомства, он уже выступил как выдающийся переводчик: вышли некоторые его переводы сказок Андерсена, его прекрасные сербские песни,— вспоминала известная украинофилка С. Ф. Русова.— Он мечтал переводами обогатить нашу убогую на то время литературу, но ему не хватало слов, выражений, и он должен был создавать, беря народные корни и добавляя к ним те или другие наросты, и выискивал в богатой сокровищнице народного языка соответствующие выражения. Он переводил Лермонтова, Пушкина, Гоголя, Некрасова. На него нападали за его иной раз искусственный язык, смеялись над его „кованием“ слов, но без его труда мы еще долгое время сидели бы на одном этнографическом языке. Житецкий, мастер нашей научной филологии, иной раз аж за голову хватался от „новых“ слов Старицкого, но эти слова набирали силу привычки и начали употребляться самыми большими ригористами-филологами» {595}. (Совсем недавно по первому каналу украинского радио Старицкого восхваляли за придуманное им слово «мрія».) «Бедность тогдашнего украинского литературного языка абстрактными понятиями приходилось ощущать каждому и всегда, кому и когда нужно было выйти за пределы быта, за пределы села. Типичным примером могут быть лексические искания М. Старицкого» {596},— отмечал и Ю. Шевелёв (Шерех).