РЕВОЛЮЦИОННЫЙ НЕВРОЗ - Огюстен Кабанес

Оправдали ли эти строгие меры возлагавшиеся на них надежды, и почувствовались ли в обществе результаты этого социально-политического преобразования? Во всяком случае в VIII году старинные «заблуждения» всплывают вновь, и архаические формы вежливости начинают получать права гражданства, невзирая на все меры, принимавшиеся властями.

Следующий отрывок, принадлежащий перу одного из старшин присяжных заседателей и адресованный на имя «гражданина-министра внутренних дел», от 20-го плювиоза VIII года, служит иллюстрацией такого положения дела.

«Все французы делятся на граждан добрых и дурных. Чем более вторые презирают свое звание, тем более им гордятся первые. Если бы жил Мольер, этот великий поэт, прекрасно понимавший и изображавший натуру, заблуждения и смешные стороны людей, то и он, наверное, старался бы вывести из употребления наименования „господин“ и „госпожа“, столь ласкающие слух врагов революции и столь оскорбляющие слух добрых республиканцев.

К сожалению, эти наименования доныне употребляются даже в публичных актах и на сенаторской трибуне. Войдите в любое присутственное место, которое было неоднократно обещано очистить, но которое еще ни разу как следует не испытало этой чистки, и вы увидите повсюду объявление: „Здесь нет другого наименования, кроме слова гражданин“.

Но попробуйте ему поверить, и вас решительно никто не поймет, а в лучшем случае вам послужит ответом сострадательная усмешка — вот все, чего вы здесь добьетесь. Во многих войсковых частях, бывшие сержанты, бригадиры и барабанщики 1789 года, произведенные благодаря революции в штаб-офицерские чины, все тоже величают друг друга — господами!

Этому скандалу можно легко положить предел, как только этого пожелает правительство. Все дело в примере. Необходим закон, который:

1) объявил бы недействительными: все акты, в которых будут употреблены наименования: „господин“, „госпожа“ или „барышня“ и подвергал бы сверх того виновных штрафу от трехсот до тысячи франков;

2) обязал бы именовать „господином“, „госпожой“ и „барышней“: арестантов, содержащихся в тюрьмах, смирительных домах и на каторге и приговоренных к смертной казни, к содержанию в кандалах или к заточению. Немедленно вслед за провозглашением приговора председателю суда должно быть вменено в обязанность обратиться к приговоренному с следующими словами: „господин такой-то“ или „госпожа такая-то“, по закону вы имеете трехдневный срок для подачи кассационной жалобы, если только у вас имеются к тому достаточные основания». Надзирателям и всем, кому так или иначе приходится говорить с заключенными предписать под страхом двухнедельного тюремного заключения обращаться с арестантами не иначе, как именуя их «господин» или «госпожа».[315]

Вышеприведенный документ чрезвычайно поучителен. Он свидетельствует, прежде всего, что в VIII году республики, совершенно так же, как и в наши дни, несмотря на последовательные «чистки», присутственные места были такими же врагами всяких реформ, как и ныне.

Что касается затем мер, предлагаемых автором этого замечательного документа, то мы сомневаемся, чтобы они могли оказаться особенно действительными. Все попытки улучшения нравов путем широкого применения системы штрафов в конце концов всегда оказывались бесплодными, что же касается идеи «разблагородить» наименование, бывшее в продолжение целых столетий привилегией людей лучшего общества, применив его к преступникам и злодеям, то она могла зародиться только в голове человека ненормального или злобного глупца и, натурально, никогда бы не достигла своей бессмысленной цели.

ОТДЕЛ ШЕСТОЙ

РЕВОЛЮЦИОННАЯ ЛИТЕРАТУРА

ГЛАВА I

ОРАТОРЫ И ЖУРНАЛИСТЫ

«Слог — это человек», — сказал Бюффон. Это положение подтверждается многочисленными примерами из истории революционной эпохи. Язык народа, язык правителей и политиканов, язык журналистов и ораторов полны характерных оттенков, резко отмечающих отличительные особенности каждого из них. Одни бичуют остроумной и неотразимой сатирой, другие важно священнодействуют наподобие римских авгуров, третьи, наконец, отдаются вдохновенным порывам своего гения. Изречения и сочинения писателей отражают, как в зеркале, людей данной эпохи.

Заседания разных собраний и клубов встают, точно живые, перед глазами массы читателей бесчисленных газет, которые нарасхват ежедневно рвутся из рук во всем Париже, разъясняя толпе, каждая по своему, смысл непонятных декретов и сумасбродных, часто нелепых распоряжений всесильного Национального конвента. Самодержавный народ не хочет говорить иначе, как языком базара и толкучки. К чему соблюдать вежливость, подбирать выражения и следовать правилам синтаксиса? Все это за версту отдает аристократизмом. Полное равенство требует простого бесхитростного способа выражений, который ничем не напоминал бы о старом рабском режиме, когда в разговоре приходилось ломать себе голову, льстя сильным мира сего. А так как простонародные поговорки и прибаутки, «прелести водосточных канав» оскорбляют слух бывших слабонервных барынь-красавиц, то ими тем более и следует испещрять речь, повышая тон все более и более!

Картинность языка от этого не исчезает, — даже наоборот. Чем француз пошлее, тем образнее его речь; конечно, эта образность груба и даже непристойна, но зато она смешна и забавна, вроде «дубоватого» смеха Рабле! Свежий галльский дух, замученный и разжиженный в гостиных, где он когда то процветал, нашел теперь себе пристанище в народе, и если не отличается здесь афинской утонченностью, зато по прежнему блещет аттической солью. Если можно в чем-нибудь упрекнуть народный язык, то отнюдь не в банальности. Он остроумен и образен как никогда, и какими метафорами и сравнениями блещет речь, льющаяся из уст каждого санкюлота!

Роковая повозка превращается на его языке в «соседку Сансона» или в «коляску с 85 дверцами»; гильотину он зовет «национальной бритвой»; провожая безжалостными шутками процессию людей, следующих на эшафот, народ кричит им, что они едут «сунуть голову в окно», «покачаться на качелях», «испытать, каково человеку в капетовом ошейнике», «чихнуть в мешок», «спросить время в форточку» и т. д.

Гебер, издатель «Дяди Дюшена», в особенности старался распространять этот полуварварский жаргон, наречие, милое толпе.

«Он составлял свои краски и рисовал картины, свято придерживаясь природы, вдохновляясь самыми смелыми из женщин и самыми наглыми и необузданными из мужчин, изучая свои образцы на набережных и рынках, подобно тому как Мольер наблюдал маркизов при дворе, аббатов в будуарах, а ученых в академиях. И всякий совет, всякое правило, изложенные на этом беззастенчивом и порочном языке, принимались его читателями, которые ни о чем ином и не помышляли».[316]

Зато до чего дошла его популярность! Никогда еще ни одна газета не бывала в таком почете. Его «здорово[317] патриотические письма» умышленно разбрасывались по столам у самых завзятых роялистов, служа для них готовым свидетельством «гражданской добродетели». Нужно отдать справедливость, что Гебер поступил гениально, создав эту оригинальную прессу, не замедлившую овладеть народным общественным мнением. Строго говоря, он сыграл весьма немаловажную роль в деле осуждения сперва Людовика XVI, а затем и «болотных жаб», — жирондистов.

Стоило «Дяде Дюшену» рассердиться, что случалось с ним нередко, чтобы тотчас же в пользу рекламируемой им меры создавалось целое народное движение. Неизменно льстя народовластию, он разъяснял черни правительственные цели, задачи и даже самые отвлеченные политические виды и соображения.[318]

Без сомнения, еще настанет день, когда будут оценены по достоинству[319] ум, оригинальность, а может быть, и единственное революционное красноречие «Дяди Дюшена» и его автора, Гебера.

Но несмотря на все свои заслуги, Гебер остается все же самой антипатичной личностью в галерее главных деятелей революции.

Память Марата, который тоже недолго оставался на высоте своего посмертного апофеоза, все же куда менее презренна, чем недостойная память издателя «Дяди Дюшена». Суть в том, что у последнего все было соткано из одного лицемерия, а мы так созданы, что скорее прощаем жестокость и даже подлость, чем хитрый и низкий расчет и притворство.

Гебер был человек изящный, он элегантно одевался и получил прекрасное воспитание. Революция для него являлась не целью, а лишь средством. Если бы он действительно вышел из народа, языком которого владел в совершенстве, то его бы нельзя было и упрекнуть в том, что он подделывался под простонародный жаргон. Но в том то и дело, что он, напротив, был человеком утонченным по воспитанию и привычкам и не имел ничего общего со своими сторонниками и почитателями, и его можно смело сравнить с теми современными политиканами которые, пожав руку своему чернорабочему избирателю, бегут скорее вымыться и надушиться. До 1789 года он был добрым человеком с отзывчивым сердцем, преисполненным самых лучших намерений.