Наш последний эшелон - Роман Сенчин

Откуда я знаю про этот угол? Геометрию я ненавидел, ничего в ней не понимал и не хотел понимать. Учительница из жалости поставила «три»… Но вот, оказывается, что-то осталось, какие-то знания. Нет, не что-то, а самое главное знание. Или я это выдумал?

– Лена, ты спишь? Нет? Хорошо. Скажи, развернутый угол бывает?.. Не знаешь. Ну так посмотри. Открой учебник по геометрии, найди параграф, где про углы. Нашла? Есть? Спасибо. Что там про них?

Лена скучно читает:

– Развернутый угол – это угол, равный двум прямым… Сто восемьдесят градусов у него…

– Достаточно, большое спасибо.

Сон – это все-таки жизнь. Это лучшая жизнь, какую только можно представить. Даже жуткий кошмар – это светлее, чем объективность реалий.

Уснуть, главное – это уснуть. И там – хорошо.

Зарево меленьких искр и полет. Хорошо и покойно. Свист теплого ветра в лицо.

Сон окутал, в уши полез, в рот, глаза зацеловал. Ударил по темечку, и всё помутилось.

10

Застывшие буквы, мертвые полчища книг. В моей комнате много их, этих страшных, тяжелых предметов. Сотни лживых прикосновений к силуэтам истлевших людей и перекрашенных зданий. Ложь в них, стопроцентная ложь. Нельзя жизнь оценить на бумаге, объяснить частоколом убогоньких слов. Невозможно вывести путь, по какому человек доберется до счастья. Счастье лежит в каждом делении циферблатного круга. Но его невозможно поймать. Получается только заметить исчезновение.

Сегодня в окно заглянул разведчик весны. Луч солнца пробился сквозь душное одеяло копоти и сказал мне: «Привет». И я ответил: «Привет». И вышел из недр кирпичной коробки.

А в незащищенном пространстве, оказалось, вовсю веселится мороз. Гуляет воздушный поток под названием «хиус». Но лучи – а их много – вселяют надежду в обитателей жизни. Голуби из убежищ потянулись на поиски корма. Собаки сбиваются в стаи. Люди немного выпрямляют себя – их лица тянутся к солнцу.

Но до весны далеко. Это лишь первый вздох ее среди черной эпохи зимы.

Потоптался возле родного подъезда. Похрустел слежавшимся, крепче камня, утоптанным снегом… Как бы день погубить? Хочется по улице прямо пойти, но – нет, еще пять минут, и начну застывать.

Бездарная жизнь, бесперспективные мысли. Хочется смерти, ох как хочется смерти. Вот сейчас бы, сейчас сердце остановилось. Пискнуть, упасть, и всё, и чернота, и дальше ничто. И никто не виноват – с законом природы спорить не станешь.

Давно бы убил свою мелкую душу вместе с хиленьким телом, но виноватым быть не хочу. Хочу, чтоб природа сама. Пусть увидит меня, отбор произведет. Естественный, мудрый.

Такую бы смерть, чтобы все случилось мгновенно, неожиданно и без досадной осечки. И никаких впечатлений.

Но это лишь в книгах. В полчищах лживых, тяжелых предметов, стоящих на стеллажах. Стоят и капают ложью.

Да, не получится. Природе я пофиг. На меня очередной день обвалился, и что-то придется в нем делать. Хотя – какие проблемы? – вернусь просто обратно, часа три на тахте в полудреме, затем пообедаю и потопаю к Лене. До вечера у нее, после – снова домой. Поболтаю с Натальей. Семейная трапеза в зале и – сон. То есть долгий процесс засыпанья.

Надоело. Как надоело…

М-да, морозец пробрал. Поспешаю в квартиру. По дороге ключи по карманам ищу. Вот бы их потерять или оставить в передней. Вот бы всерьез потрепыхаться.

11

Видений не видел. Не дремал, а лежал на спине и смотрел в потолок. Наблюдал, как со свистом секунды летят надо мной и где-то сгорают.

Когда был ребенком, занятия находились. Лепил пластилиновых казаков на конях и матросов-балтийцев. Они воевали друг с другом, казаки валились с коней. Как было мне интересно!

А теперь только – вот…

День растекается, солнце плывет с востока на запад. Плывет и не знает ничего обо мне.

Пора пообедать, пока сестра не пришла. С нею встречаться – растрата напрасная нервов. Мы друг друга терпим лишь в присутствии мамы и папы. Она любит жизнь, с толком тратит любую минуту. Ей противны мои окисления.

На кухне нашлись картофельный суп, свинина и итальянские рожки. Итальянские рожки, других просто нет в магазинах, только такие – итальянские, вкусные и дорогие…

Запил обед молоком и снова улегся, наслаждаясь движением пищи.

А ведь кто-то сейчас что-то делает, что его обес смертит. Изобретает, конструирует, вычисляет, да хоть сочиняет, но гениальную ложь. Или просто делает деньги. А я наслаждаюсь движением пищи. Процессом варения, отделением нужного от шлакистой массы. В общем-то, наверное, в этом и истина: добыл пищу, наелся и лег наслаждаться…

– Алло, Лена, привет. Это я. Как дела?

– Привет. Я узнала. У меня все хорошо.

– О, это классно!

– Знаешь, сегодня я не могу. Мне сейчас нужно… Я на день рожденья сейчас собираюсь.

Я ошалел, испугался:

– К кому?

– К однокласснице. Очень нужно сходить…

– Да? Ну, конечно, сходи.

– Я тебе вечером позвоню. Хорошо?

– Хорошо.

– Ну что ты сразу обиделся?

– Нет, ничего. Жду звонка.

Вот и срыв в расписании дня. Может, это и к лучшему. Лучше здесь, лучше так… Да и что мне нужно от Лены? В общем-то, всё это просто-напросто подло. Хе-хе, просто стаканчик холодной воды среди засухи жизненных будней.

Я люблю не ее. Точнее – ее не люблю. И когда-нибудь придется сознаться и перестать приходить. Будут слова, может быть, даже и слезы, а может, не будет. Но мне все равно. Я ее не люблю.

Ой, чтой-то сол-лнышко-о не све-ет-тит…

Да, не светит уже, наступает вечерний период в круговороте незыблемых суток. Хоть зима, хоть лето, хоть осень, весна – неизбежно наступит утро, и полдень, и вечер, и ночь.

Перевернулся с левого бока на правый, к стене. А в прихожей слышно оживление. Это сестра. Значит, вскоре придут остальные.

…Мечется, мечется жаркий огонь, пожирая равнодушных к умиранию детищ природы. Мечутся, мечутся в хаотической панике молекулы, страшась непригодной к продолжению существования температуры. И бьются они о твердую пленку, сжавшую их мир, их вселенную, различимую равнодушному детищу лишь в микроскоп.

Подтаскиваю к себе телефон. Подтащил, посмотрел на его пошлый красненький корпус. Поднимать трубку не стал. Скучно. Всё ясно заранее. А кто-то сейчас веселится. И при этом меня дурачком называют. Сами они дурачки. Зачем веселиться, когда развернутый угол всех примет, поглотит? Как могут они веселиться, когда есть тот, кто понял про них?.. Ох, дурачки.

В принципе, что ж, пора завершать. Я вдоволь уже насмотрелся, и, самое страшное, иногда меня тянет их передразнить. Но есть опасность: дразня, я могу невольно переродиться. Стать одним из таких. А я не хочу быть хотя бы похожим на ряды долговечных людей, обреченных на пожизненный срок бегать по улицам и после пробежек таращиться в телевизор. На них плюнула и смерть, и настоящая жизнь. Их оставили, бросили. Они не стоят внимания ни Бога, ни дьявола.

12

Ужин. За большим обеденным столом сидят четверо. Папа, мама, сестра Настя и я. Вместе с поглощением пищи эти четверо ведут разговоры. И я тоже веду – мне нужно хоть отчасти мимикрировать под остальных, – но смысл в мозг не западает. На самом деле я тороплюсь просто съесть все, что мне надо, и удалиться к себе.

Вдруг папа:

– Ну, как в институте дела?

И я спокойно и честно, даже с облегчением, признаюсь:

– А я бросил учиться.

– Как это бросил?! – в один голос папа и мама.

– Как это – бросил? – уже только, угрожающе-отчетливо, папа.

Я прекращаю жевать и тоскливо гляжу в телевизор. Молчу. Нелепо же сознаваться, что я не могу бывать там пять дней в неделю, где пять дней в неделю бывает она. Видеть ее, даже оказываться с ней в одной аудитории, и понимать, что она, эта вторая половина меня, отдельна. И никогда нам не соединиться… Нелепо говорить такое в двадцать один от роду год.

И я бурчу:

– Не могу. Надоело.

– Ну, это не объяснение, – папа. – Не успел поступить…

Мама, плачущей скороговоркой:

– Я вообще не понимаю, как же так можно!

– Хм! – подает голос сестра. – Я говорила вам летом, что так всё и будет. Что, вы его не знаете, что ли?

Тянет ответить ей, но не отвечаю. Терплю.

– И что ты думаешь делать? – задает вопрос папа.

– Работать пойду.

– Куд-да? – в отчаянии вопрошает мама.

– Сторожем или кочегаром.

– Угу. – Папа дергает головой, будто узнал, что я конченый наркоман. – Отличная перспектива… Я в двадцать три квартиру уже получил. В двадцать семь купил «Москвич». В двадцать девять мастером стал… Так я горбатился на заводе с пятнадцати лет! Двигался. А тут – кочегаром! Легко у вас как – кочегаром! Пять копеек зарплата… Что ж, родители же прокормят!

Я набираюсь смелости и решимости и говорю:

– Я не могу двигаться по жизни так же. У меня не получается. Не знаю. Прошу прощения, что вот такой у вас сын.

– Да никто тебя не заставляет идти так же, как мы. Не дай бог! – Папа странно, страшновато усмехается. – Не дай бог вам нашу судьбу. Но по жизни болтаться нельзя. Пойми ты это – нельзя! Ведь скоро же сам семью заведешь, а чем будешь кормить? Ни образования, ни профессии…