Знак бесконечности (СИ) - Татьяна Рябинина

не было, Питер бы мне сказал. Говорили, что если ты будешь в Англии, обязательно должна к ним приехать. Правда, им было интересно, почему у вас все так получилось и почему Тони вдруг решил жениться на Эшли.

— И что Питер?

— Сказал, что сам толком ничего не знает. Правда, доктора Каттнера больше интересовало, что Тони делал в Лестере. И как там оказалась Хлоя. И тут Питеру, конечно, туго пришлось. Знаешь, доктор — он такой, ему трудно врать.

— Не знаю, Люсь, когда я теперь к тебе приеду. Если вообще когда-нибудь приеду.

— Ну ты это брось! — возмутилась Люська. — Что значит «если вообще приеду»?! А кто у моих детей крестной будет? Приедешь, конечно.

Закончив разговор, я подумала, что знакомиться с родителями Тони у меня нет абсолютно никакого желания. Особенно с отцом, которому трудно врать. Ну вот спросит он, почему у нас с Тони не сложилось, — и что я скажу? Правду? Но эта правда такова, что я сама еще до конца в нее не поверила. Рассказать подобное — и прямая дорога в психушку. Даже Люське я не собиралась ни о чем говорить. Ей и в историю с кольцами и Маргарет было сложно поверить, а тут такое…

На десятый день меня выписали. Шов выглядел еще страшновато и временами здорово болел, но хоть нитки не пришлось выдергивать. Что-то мне там такое косметическое сделали, чтобы само рассосалось.

— И главное, обязательно встать на учет к кардиологу, — напутствовала меня заведующая отделением. — Вы у нас чуть на столе не умерли, это не шуточки. Сейчас у вас все в порядке, причину патологии мы так и не выяснили, но наблюдаться надо, это не обсуждается.

Меня не было дома почти четыре месяца.

— Не бойся, вчера уборку сделал, — сказал Федька, когда я нерешительно остановилась на пороге. — И холодильник вычистил, а то там уже альтернативная жизнь зародилась. Для Виктора ничего не покупал, можешь все по интернету заказать с доставкой. Или заедем в какой-нибудь детский магазин, сама все выберешь. Время есть, пока он там.

Каждое утро Федька вез меня в роддом, а вечером забирал. Витя потихоньку начал набирать вес, и я уже вполне могла смотреть на него без слез. Да что там, он казался мне самым красивым младенцем на свете, ну и что, что очень маленьким.

— Я же говорил, мама, что все будет хорошо, — довольно улыбался педиатр. — Скоро уже домой.

Наконец этот день настал.

Все было неправильно. Это Тони должен был встречать нас с сыном. А вместо этого я ехала за Витей в роддом с Федькой. До этого неделю шел дождь со снегом, и вдруг вылезло солнце, да такое яркое. Как будто говорило мне: ну-ка, не хмурься, жизнь продолжается. И я пыталась улыбаться, но ничего не получалось.

Медсестра ловко перепаковала Витю из казенных одежек в новенькие распашонки и пижонистый конверт с голубой ленточкой.

— Держите, папаша! — она вручила сверток Федьке, делая вид, что не замечает приятной купюры, нырнувшей в карман ее халата.

Федька с совершенно непроницаемым лицом нес тихонько попискивающего Витю к машине, а я плелась сзади, как нашкодивший щенок.

— Садись сзади! — сказал… нет, приказал он, ловко устроив конверт в кресле-переноске.

За всю дорогу мы не сказали друг другу ни слова. Молчанка продолжилась и дома. Впрочем, мне было не до Федьки. Сначала я устраивала Витю поудобнее, потом кормила, потом сцеживала молоко… Сосал он по-прежнему плохо, поэтому приходилось докармливать из бутылочки. А еще надо было успокаивать, когда начинал хныкать. Федька приготовил обед, который мы молча съели, потом то же самое повторилось с ужином.

— Я останусь здесь, — то ли спросил он, то ли поставил меня перед фактом.

Сделав мне предложение, Федька — к моему удивлению, которое я, впрочем, не стала высказывать, — не переехал ко мне. Все эти пять с лишним месяцев он вечерами неизменно уезжал к себе, за исключением тех дней, когда надо было куда-то ехать рано утром. Тогда стелил себе на диване в гостиной.

Лежа в постели и поглядывая на Витину кроватку, я тихо злилась. Похоже, Федька ждал, что я сама начну разговор о нашем совместном будущем.

Ну уж нет. Я тебя за язык не тянула, сам предложил. Тебе и обратно отыгрывать. Молчишь — и я буду молчать. Посмотрим, кто кого перемолчит.

Открылась дверь, на пороге возник темный силуэт, что-то внутри дрогнуло — как будто это мог быть совсем другой человек, тот, кого я ждала, несмотря ни на что.

Федька сел на край кровати, нашел мою руку. На нем не было рубашки, и я вспомнила, как болела когда-то гриппом, а он вот так же ночью сидел рядом со мной и держал за руку.

Просто архивное воспоминание. Просто факт. Ничего больше.

И сразу другое. Ночь после бала в Скайхилле. Я плачу на кровати, сжавшись в комок, а Тони стоит передо мной на коленях, на полу белеет его смятая рубашка…

— Я ждал, что ты сама начнешь этот разговор. Но, видимо, придется мне.

Сглотнув слюну, я села и потянулась за халатом.

— Пойдем на кухню, а то Витю разбудим.

— Послушай, Света, — начал Федька, когда мы устроились в кухне за столом, друг против друга. — Давай сейчас все эмоции в сторону. Если ты можешь, конечно.

— Постараюсь, — вздохнула я, не глядя на него.

— Когда я предложил расписаться, прекрасно понимал, что ты согласилась по двум причинам. Во-первых, потому что тебе нужна была помощь. Но это не главное. Главное — от обиды, злости, отчаянья. Разве нет?

Я молча кивнула.

— Я все это проходил. Когда Ника сказала, что уходит к другому, первое время каждый вечер напивался в барах и тащил к себе каких-то девиц. Потом даже лиц не мог вспомнить. Назло ей, назло себе. Потом это прошло. Когда мы с тобой познакомились, действительно хотел все забыть. Думал, получится. И сначала все, вроде, получалось. А потом понял, что не могу дать тебе столько, сколько было нужно. Не всего себя. И ты это чувствовала, конечно.

— Да, наверно, — согласилась я. — Но ты сам сказал, что сейчас это уже не имеет значения. Что теперь мы на равных.

— Мы были на равных в октябре. Хотя нет, даже тогда не совсем. У меня уже все поджило, а у тебя была свежая рана. Но я думал, что со временем все станет не так остро. Теперь все по-другому. Человек, которого ты любила, умер. С покойным невозможно тягаться, он всегда будет на пьедестале.

— Ты сам себе противоречишь, — возмутилась я. — Зачем