Раскрепощение - Юрий Герт

То ли жизнь его не баловала, и он привык верить только в свои силы, а не в блюдечко с голубой каемочкой, то ли тут все та же «земляная закваска», помноженная на многолетний рабочий опыт, но Гончаренко в равной степени требователен и к себе, и к людям. Однако это не унылая административная требовательность — а нечто совсем иное. С юмором, однако, вовсе не в шутку, рассказывал он, как в бригаде подтягивали одно время опаздывающих на работу. Есть у бригады комнатка — там собираются перекурить в перерыв, обсудить дела. Так вот: опоздал на две-три минуты — вся бригада решает: мой полы вне очереди, еще раз опоздал — мой панели, да и не как-нибудь, а с мылом... Действовало. Кто постарше, бывало, подойдет потихоньку, попросит: все исполню, только после работы, чтоб не на виду — совестно...

И тот же хозяйственный, практический подход ко всему, что происходит в цеху или на заводе и вроде бы не касается непосредственных интересов бригады. Скажем, краны. Бригада Гончаренко их ремонтирует, следит за исправностью — и точка. Что ей за дело до того, как справляется со своими обязанностями крановщица, успевает она, нет ли, переносить формы и как это отражается на всем трудовом процессе формовочного цеха?.. Были бы краны в порядке, а там...

И вот здесь как раз начинается это «там», это свойство Гончаренко увидеть, отыскать узелок, в котором связаны и его, бригадные интересы, и интересы производства, и работа той же крановщицы.

Краны имеют мощность в десять тонн. Она используется полностью, если формы загружены — кран поднимает их две за раз. А если формы пустые? Кран поднял бы их четыре, но «лапы» у крана коротки... Гончаренко заменил «лапы» цепями нужной длины — и всем это выгодно, удобно: цеху — работа идет быстрее, крановщицам — переносят не две формы, а четыре... И самим электрослесарям: краны меньше ходят взад-вперед, значит — меньше поломок, неисправностей, которые той же бригаде Гончаренко и устранять...

Я тут, в этом примере, все слишком огрубил, расчленил, разложил на элементы — на самом-то деле Гончаренко не рассчитывает всякий раз, где его собственные интересы, а где — всего завода: сознание слитности того и другого гораздо естественней, глубже, подспудней. Иначе Гончаренко и не был бы Гончаренко, то есть человеком авторитетным не только для Юры Фадькина (учитель!), не только для своей бригады (дельный бригадир!), а для целого завода, где редко какое-нибудь новшество по механической части обходится без его светлой головы и искусных рук.

И когда он рассказывал о случае с прокладками для автоклавов (не было этих самых проклятых прокладок, чуть весь завод не стал!) или когда вертел передо мной рукояткой крана с кнопками управления и сложным механизмом внутри — его надо было реконструировать самим, этот механизм, нет запчастей! — если бы в этот момент я спросил у Гончаренко, где, в чем пролегает граница между его собственным интересом (оплата) и общезаводской заботой — вопрос мой, вероятно, показался бы ему диким, нелепым. Он, возможно, посмотрел бы на меня столь же снисходительно, как и его ученик Фадькин, когда я спрашивал его, нужны ли в цеху цветы.

Потом, думая о Гончаренко, я все пытался по затверженной схеме нащупать, где он, тот самый знаменитый конфликт между личным и общественным, без которого просто невозможно обойтись литератору, особенно в сочинениях на производственную тему... Вероятно, у Гончаренко тоже такие моменты есть, должны быть, просто я до них не докопался... Пробовал, пытался докопаться, но не докопался, признаюсь!.. И больше того. Несмотря на весь соблазн упомянутой конфликтной ситуации,— борьба двух начал, психологические нюансы, преодоление и т.д.— несмотря на всю соблазнительность этой ситуации и для очерка, и для рассказа, и для романа — мне пришла в голову совершенно противоположная мысль. Я подумал: а почему, собственно, такая ситуация неизбежна? Не более ли, в конце концов, закономерен для нашего общества должен быть не конфликт, а гармония, совпадение интересов — личных и общих? Чем ближе я узнавал, вникал в подробности жизни газобетонного, тем более четким становилось ощущение: да, это как раз то предприятие, где хорошо организованный труд рождает в людях чувство уважения — к себе и к делу рук своих. Это — психология ме приживалы, не ловчилы, не безразличного исполнителя чужой воли, а психология рабочего-хозяина.

В Алма-Ате, подходя к зданию, где расположен Союз писателей, я подумал вдруг: а у самих-то нас, наряду с серьезной, нужной работой, сколько всякой чепухи мешает одной-единственной, настоящей заботе — о слове, о строчке, о книге, которая должна прийти, и туда, в Темиртау!..

О Дитце мне говорили многие и говорили так:

— Дитц?.. О, Дитц...

Или:

— Дитц!... Да-а-а, Дитц...

Как будто само это имя уже все в себе заключало и не нуждалось ни в каких разъяснительных подробностях. И в том, как оно произносилось самыми разными людьми, звучало и высокое уважение, и почтительность, и ласковая усмешка, с которой молодежь часто относится к старикам... Но я не сразу догадался, что прямой, жилистый, сухощавый человек в черной примятой кепочке и вышедших из моды очках в металлической оправе, что этот человек, которого все в цеху запросто и дружески называют Петровичем — что это и есть Дитц, тот самый Дитц...

Многие в механическом годятся ему во внуки, большинство — в сыновья. Он приехал в Караганду, когда, собственно, и Караганды-то еще не было — в тридцать первом году, по спецнабору. Он начал работать в Темиртау, когда не было еще и Темиртау, а был поселок Самарканд. В Караганде он работал в рудоремонтных мастерских, потом тянул водопровод в Караганду из Темиртау, потом пошел на «Каргрэс». Он был трактористом, машинистом, компрессорщиком, фрезеровщиком, строгальщиком...

Как-то его попросили рассказать молодым рабочим о тех годах. Он повторил мне свой рассказ, когда мы сидели на скамеечке перед заводоуправлением. Погода переломилась: после холодных, дождливых дней грело солнышко, ветерок играл, копошился в листве подростков-тополей. Лицо Дитца, в резких тугих морщинах, смягчилось, он посмеивался, приговаривал свое неизменное «хе-хе», в светлых выпуклых глазах теплилось простодушное лукавство.

— Трудовая дисциплина, хе־хе... Я не знаю, что это такое! Нет! — Он с веселым ожесточением хлопнул себя по колену.— То есть я не знаю всю жизнь, что такое — опоздать на пару минут или там сделать прогул,— ни разу, никогда!.. Помните в Караганде поселок Майкудук?.. Да, теперь это уже город... Но тогда... Так вот, я жил в поселке Майкудук, и это было до рудоремонтных мастерских... Да, да, теперь это завод Пархоменко, но тогда... Тогда это было: шесть километров каждый день, каждое утро, и кругом голая степь, и зимой такие метели, бураны — ого!.. Но мы ходили пешком и не опаздывали, нет!.. Хотя, скажу я вам, ни у кого, ни у меня, ни у моих соседей, в те времена даже не было часов! А когда, наконец, один мой товарищ купил часы... Как это — на стене, с гирькой... Да, ходики!.. Так вот — все соседи бегали к нему смотреть время... И поэтому мне смешно, когда говорят: «Трудовая дисциплина...» Понимаете?.. Я выступал, рассказывал молодежи, как мы жили... Меня слушали!..