Душа Пандоры - Арнелл Марго

Ведь и сейчас он торопливо отвел глаза.

– Ты постоянно рядом. Сначала ты защищал меня против своей воли, потом вызвался защищать мою жизнь сам… И при этом я ничего ровным счетом о тебе не знаю. Так помоги мне. Позволь мне тебя узнать.

Деми была уверена: Никиас откажется, снова закроется за щитом из молчания или едких слов. Но он лишь сложил руки на груди, прожигая ее взглядом.

– И что же ты хочешь узнать?

Многое. Очень многое. Но первым вырвался отчего-то самый незначительный из вопросов, что ее занимал:

– Почему ты называешься Никиасом? Почему не носишь имя своей души, как Ариадна, Фоант или Кассандра?

– Имя моей души ни о чем тебе не скажет. Ты не найдешь меня в своих мифах, в древней истории. Как обычные смертные, я ношу имя, данное мне новой матерью.

– Но ведь ты не обычный смертный, – вырвалось у Деми.

Губы Ариадны сложились в идеально круглую «о». Цирцея, хмыкнув, отвернулась. Даже не читая дневник, нетрудно было догадаться: все окружающие усиленно делали вид, что никаких странностей в Никиасе не замечают. Разумеется, исключительно при нем. Однако Деми решила идти до конца. Выпытывать у других, что с ним случилось, казалось неправильным – все равно что уподобляться сплетницам, шепчущимся у других за спиной. И все же ореол окружающей Никиаса тайны ее тревожил.

– Никто из обычных смертных беспрерывно не носит перчатки и маску, полностью закрывающие руки и лицо.

– Еще что-то? – ледяным тоном спросил Никиас.

– Почему ты носишь маски чудовищ? Почему выбираешь именно их?

Мантикора, Василиск, Лернейская гидра, Минотавр, если верить дневниковым записям. Маски, принадлежащие древним монстрам, и еще живым, и уже упокоенным. Деми и сама не знала, для чего отмечала каждую из них.

– Потому что я сам чудовище.

Деми сглотнула. Сбывались самые худшие ее опасения.

– Тогда я должна знать… Ты опасен?

Никиас подлетел к ней и, наклонившись к самому ее лицу, зарычал:

– Я защищаю твою жизнь!

Деми могла гордиться тем, что даже не отшатнулась. После всего, с чем ей довелось столкнуться, вспышка чужой ярости уже не могла ее испугать.

– А я говорю и не о себе, – спокойно отозвалась она.

В прорези маски промелькнуло что-то, до безумия похожее на боль. Даже не так, ведь боль имеет разные оттенки и грани. Мука – вот что было в его глазах. Желая докопаться до неудобной правды, Деми все же перешла черту.

Никиас не сказал ни слова. Просто швырнул находящийся рядом табурет в стену, заставив Ариадну вжать голову в плечи, и размашистым шагом вышел из комнаты.

– Неудобно получилось, – без толики смеха заметила Цирцея.

Ариадна ободряюще улыбнулась Деми.

– Он остынет. Просто дай ему время.

Вопрос жег язык, но Деми была уверена, что поступает верно, не задавая его. Когда-нибудь разделяющая их с Никиасом стена дрогнет. И когда тот будет готов, сам ей обо всем расскажет.

Если, конечно, вообще теперь когда-нибудь взглянет в ее сторону.

Посланник Цирцеи – Искра Гермеса – наконец вернулся на Ээю. И не с пустыми руками, а с бесценным ихором Афины Паллады. Воодушевленная Цирцея рьяно принялась смешивать зелье. Никиас, молчаливый, еще более показательно сторонящийся остальных, пристально наблюдал за колдуньей, будто желая разоблачить в том, что она все делает неправильно.

– Что именно за ритуал вы готовите? – с волнением в голосе спросила Деми.

Глаза Цирцеи заблестели. Она ждала этот вопрос.

– Я назвала его «Кносский лабиринт».

– Т-тот самый? С Минотавром в конце?

– Минотавра убил Тесей, – посмеиваясь над ее дрогнувшим голосом, заметила Цирцея. – И блуждать мы будем по лабиринтам твоей памяти.

Запузырившееся зелье перекочевало в тонкостенный стеклянный флакон.

– Готова?

К изумлению Цирцеи, Деми покачала головой.

– Я не выпью зелье.

– Какого… – Никиас мгновенно начал закипать.

Деми взглянула ему в глаза.

– Пока ты не примешь помощь Цирцеи.

Может, она и не имела права выдвигать Никиасу ультиматум, но… Вряд ли его неприязнь к ней сможет посоперничать с той чистой ненавистью, что он испытывал к Деми в самом начале их знакомства. А если и так… Не маленькая, как-нибудь переживет.

– Ты смеешь ставить мне условия? – прошипел Никиас. – Отказываться от ритуала, зная, что стоит на кону?

Именно это знание и дало Деми решимость. Он слишком ценил воспоминания, запертые внутри ее души. Слишком отчаянно в них верил. Потому он, пусть и будет ненавидеть ее потом за то, что манипулировала им, сделает так, как она хочет.

Может, каждый из них сейчас думает, будто Деми пошла на такой шаг из любопытства. Что желанием помочь прикрывала жажду выведать его тайну. Пускай думают. Правда объемнее, шире и сопряжена с ощущением, что она поступает верно… Пусть Никиас и в корне не согласен.

Они смотрели в глаза друг другу добрые несколько минут. Мир застыл вокруг них, подернулся льдом. Цирцея и Ариадна при всей своей значимости на время стали лишь статичными фигурами. На сцене царили Никиас и Деми.

Чутье подсказывало: он мог все же отказаться, прекрасно зная, что от ритуала Цирцеи она не посмеет увильнуть. Понимая, что для нее это так же важно, как и для остальных. Нет. Все-таки важнее.

Но там, под черной тканью и полумаской, скрывались изъяны. Те, что даже время не смогло залатать.

– Хорошо, – стеклянным голосом сказал Никиас.

Ариадна выдохнула. Цирцея едва заметно улыбнулась.

– Ты сильна, знаю, – сказал он колдунье. Его взгляд больше не колол острыми иглами лицо Деми. – Ты превратила прекрасную нимфу в чудовище, но способна ли ты превратить монстра в человека?

Цирцея распрямила плечи.

– Сначала я должна знать, что за монстр передо мной.

И тогда Никиас снял маску.

Деми не ожидала этого. Не так скоро. Думала, он даст ей обещание, а свою личину покажет только Цирцее. А ведь там было что показать.

Больше прежнего взгляд приковывала проявившаяся в лице Никиаса дуальность. Одна сторона ласкала глаз совершенными чертами, другая была отмечена пугающим уродством, и никаким иным словом увиденное назвать не получалось. Правую сторону лица Никиаса испещрили трещины, словно он был расколовшейся от удара вазой – или камнекожей ореадой, исполосованной мечом, освященным божественной силой. Откуда-то изнутри, будто из самого сердца или очерненной чем-то души пробивалась тьма.

Стоило только маске слететь, эта тьма через трещины на коже тут же ринулась на свободу. Жадная, ищущая добычу. Что-то теплое, что-то дышащее, что-то… живое. Никиас яростно мотнул головой, и сотканный в щупальце шлейф тьмы втянулся внутрь, спрятался под его кожей.

Став свидетелем чужого изъяна, непросто сохранить лицо, скрыть, насколько увиденное ужасает, насколько – невольно, ведь люди слабы – притягивает взгляд. Деми это, кажется, не удалось. На лице Цирцеи же не дрогнул ни единый мускул. Она приблизилась к Никиасу, ничуть не страшась тьмы, что лилась наружу из прорех.

– С каждым годом трещин все больше, они все глубже, а тьма во мне, что рвется наружу, все голодней. Пока я еще способен контролировать эту неутолимую жажду. Пока. Но она опасна. Я опасен для окружающих меня людей.

– Как это случилось? – тоном человека, что не привык оставлять нераскрытыми тайны, спросила Цирцея.

Никиас снова мотнул головой. Не скажу.

Они у той черты, за которой его откровенности наступал предел. Этот секрет был куда более личным, чем тьма, заполняющая трещины, тьма, которую он всю свою жизнь прятал от посторонних глаз.

– Мне нужно знать, что это за колдовство, – вкрадчиво сказала Цирцея. – Чтобы попытаться его обуздать.

– Я не знаю, – сжав руки в кулаки, процедил Никиас. – Не знаю.

Не страшно, главное уже сделано. Колдунья вцепится в возможность помочь ему, как собака в кость. Цирцея была жадной до магии, до всего колдовского, что было ей еще неизвестно. И все неизвестное, дикое, неукротимое она стремилась подчинить.