Простые смертные - Дэвид Митчелл

Уф! Запястье, голень, ребро, ягодица, лодыжка, мочка уха… Наверняка все изодрано, все в синяках… но если мое восприятие не слишком затуманено выбросом естественных анальгетиков в кровь, то голова у меня все еще немного варит и вроде бы ничего не сломано. Я немного полежал на спине, раскинув руки, точно распятый, на относительно мягкой подстилке из снега, сосновых игл, мха и всяких мелких веточек, потом сел, удивившись тому, что позвоночник мне это позволил, а значит, вполне нормально функционирует. А нормально функционирующий позвоночник – это всегда полезно для организма. Мои часы, как ни странно, шли и показывали 16:10, как это и должно было быть. Откуда-то доносились тонкие, как игла, птичьи трели. Интересно, а встать я смогу? Правой ягодицы я почти не чувствовал – там был сплошной сгусток боли, а копчик мне словно вколотили внутрь геологическим молотком, но встать я все же действительно смог и понял, что мне на редкость повезло. Я поднял защитные очки, стряхнул с куртки снег, отстегнул оставшуюся лыжу и, используя ее как посох, стал, передвигаясь неуклюжими прыжками, искать левую, сбежавшую. Прошла минута, потом две, но удача мне так и не улыбнулась. Четвинд-Питт наверняка уже спустился в деревню и на радостях мутузит того пухлого снеговика, который отмечает конец черной трассы. Мне же теперь предстоит тащиться по лыжне, пытаясь отыскать в подлеске проклятую лыжу. Никакого позора, разумеется, в падении на черной трассе нет – во всяком случае, если ты не профессионал и не лыжный инструктор, – но возвращаться в шале Четвинд-Питта на сорок минут позже Фицсиммонса и Куинна да еще всего с одной лыжей мне, честно говоря, ужасно не хотелось.

И тут послышался шелест – по трассе спускался кто-то еще, – и я поспешно отступил с лыжни. Это оказалась та французская девушка, что курила на смотровой площадке, – кто же еще, кроме француженки, надел бы в такое время года костюм цвета мяты? Она слетела по склону стремительно и грациозно, напомнив мне, до какой степени я сам напоминаю больного слона. Заметив меня, она профессионально затормозила и с первого взгляда поняла, что случилось. Она выпрямилась, стоя в нескольких метрах от меня, потом вдруг наклонилась, вытащила из снега нечто, оказавшееся моей лыжей, и подала мне. Я, естественно, тут же начал рыться в памяти, собирая в кучу свои, весьма посредственные, знания французского:

– Merci… Je ne cherchais pas du bon côté[81].

– Rien de cassé?[82]

Я понял, что она спрашивает, не сломано ли у меня что-то.

– Non. A part ma fierte, mais bon, ça ne se soigne pas[83].

Она так и не сняла защитных очков, так что я видел лишь несколько прядей волнистых черных волос, выбившихся из-под шапочки, и неулыбчивый рот; лицо моя добрая самаритянка показывать явно не собиралась.

– Tu en as eu, de la veine[84].

Я полный урод – ни слова не могу толком сказать!

– Tu peux… – Мне жутко хотелось чертыхнуться, но я постарался начать снова. – C’est vrai[85].

– Ça ne rate jamais: chaque année, il y a toujours un cuillon qu’on vient ramasser a la petite cuillere sur cette piste. Il restera toute sa vie en fauteuil roulant, tout ça parce qu’il s’est pris pour un champion olympique. La prochaine fois, reste sur la piste bleu[86].

Господи, мой французский заржавел куда сильней, чем мне казалось. Она, кажется, сказала, что здесь каждый год кто-нибудь ломает себе позвоночник и мне следует придерживаться синей трассы. Что-то в этом роде. Впрочем, она, даже не попрощавшись, мгновенно сорвалась с места и стремительно понеслась вниз, ловко проходя повороты.

Добравшись наконец до шале Четвинд-Питта, я долго отмокал в ванне, слушал доносившуюся из гостиной «Nevermind» и курил джойнт; ванная уже вся была полна змеящихся клубов пара, но я продолжал лежать, в тысячный раз прокручивая в уме ту историю о перепрыгивании души из одного тела в другое. Факты, собственно, были обманчиво просты: шесть дней назад возле дома моих родителей я познакомился с неким Разумом, вселившимся в чужое тело. Эта невероятная и довольно дерьмовая история требовала теоретического обоснования, и у меня в наличии имелось целых три теории.

Теория 1. Мне все это привиделось (галлюцинация или что-то в этом роде). Причем померещилось мне не только второе пришествие этого йети, но и, так сказать, вторичные доказательства этого пришествия вроде следов на снегу и сообщенных йети фактов, которые могли быть известны только мисс Константен и мне.

Теория 2. Я стал жертвой невероятно сложной мистификации, в которой участвовали мисс Константен и ее помощник, изображавший бездомного.

Теория 3. Все именно так, как я это видел собственными глазами, и переход разума (или души?) из одного тела в другое – а как еще это назвать? – явление вполне реальное.

Галлюциногенная теория. Я не чувствую себя психом – довод довольно слабый, хотя психом я действительно себя не чувствую. Если у меня один раз возникла столь реалистичная галлюцинация, значит, должны возникать и другие? Например, мне мог бы померещиться Стинг, который поет «Англичанина в Нью-Йорке», находясь внутри электрической лампочки.

Теория сложной мистификации. Почему выбрали именно меня? Кое-кто, возможно, и точит зуб на Маркуса Анидера, если ему стали известны кое-какие проделки последнего. Но зачем мстить подобным образом, создавая столь грандиозную мистификацию и рискуя навсегда повредить мой рассудок? Почему, черт возьми, попросту меня не прикончить?

Теория перемещения душ. Она вполне правдоподобна, но только если вы живете в фантастическом романе. А здесь, в реальном мире, где живу я, душа обычно остается внутри своего тела. Все эти паранормальные штучки – всегда-всегда связаны с некой мистификацией, с обманом.

Из подтекающего водопроводного крана неумолчно капала вода. Я так давно лежал в ванне, что мои ладони и пальцы стали розовыми и сморщенными. Наверху кто-то глухо стучал или топал ногами.

Итак, что же мне все-таки делать с Иммакюле Константен и с йети? Надо же было так вляпаться! Впрочем, единственный возможный ответ: «Пока что ничего не делай». Вполне возможно, что сегодня ночью, например, мне преподнесут еще один кусок такого же дерьма или, скажем, эта «радость» будет ждать меня в Лондоне или Кембридже. Или, что тоже вполне возможно, вся эта история окажется просто неким невероятным извивом моего жизненного пути, на который я больше никогда уже не ступлю.

– Хьюго, ты как там? – Олли Куинн, благослови его, боже, постучался в дверь ванной. – Ты еще жив?

– Пока вроде бы да! – крикнул я, пытаясь перекрыть включенного на полную мощность Курта Кобейна.

– Руфус говорит, что нам, пожалуй, пора в «Ле Крок», пока там все не забито под завязку.

– Вот вы втроем и идите. Столик займете. А я вскоре тоже подойду.

«Ле Крок» – весьма сомнительное заведение для любителей крепко выпить – находился недалеко, на небольшой улочке поблизости от центральной площади Сент-Аньес, с трех сторон окруженной горами. Владелец заведения Гюнтер насмешливо меня приветствовал, мотнув головой в сторону так называемого Орлиного Гнезда – уютной маленькой антресоли, которую уже успели захватить трое моих ричмондских приятелей. Вечер был в самом разгаре, народу полно, и ощутимо попахивало наркотой; две saisonières[87], нанятых Гюнтером, – одна темноволосая, тощая и вся в черном, как принц Гамлет, а вторая чуть потолще, пособлазнительней и с более светлыми волосами – без конца принимали заказы. Когда-то давно, в 70-е, Гюнтер занял в рейтинге лучших теннисистов мира 298-е место (правда, всего на одну неделю), но с тех пор на стене у него висела газетная вырезка в рамке, доказывавшая это достижение. Теперь он снабжал кокаином всяких богатеньких европодонков, в том числе и старшего отпрыска лорда Четвинд-Питта. Его длинные крашеные патлы а-ля Энди Уорхол служили явным примером стилистической жертвы, принесенной окружению, но говорить, что такую прическу уже не носят, было бессмысленно: ни один пятидесятилетний наркоторговец швейцарско-немецкого происхождения ни за что не принял бы советов какого-то англичанина. Я заказал горячего красного вина и вскарабкался в Орлиное Гнездо, пробравшись сквозь плотный лесок собравшихся в кучу семифутовых немцев. Четвинд-Питт, Куинн и Фицсиммонс уже поели – знаменитое daube[88] Гюнтера и огромный яблочный пирог с корицей, порезанный клиньями, – и теперь принялись за коктейли, за которые благодаря проигранному Четвинд-Питту пари платить сегодня нужно было мне. Олли Куинн успел окосеть и сидел с остекленевшими глазами.

– Даже капельку не могу голову повернуть, так кружится, – мрачно сообщил он мне.

Этот мальчик совсем не умел пить.

– А зачем тебе голову поворачивать? – спросил я, снимая шарф.

Фицсиммонс одними губами сказал: «Несс», и я тут же изобразил, что прямо сейчас повешусь на собственном шарфе. Впрочем, Куинн ничего этого не заметил и уныло продолжил жалобы: