Живут во мне воспоминания - Муслим Магомаев

Потом меня подвели к сестре шахини. Оказалось, что родственница шаха была руководителем национального телевидения. Она предложила мне выступить у них. С собой я на всякий случай захватил оркестровые фонограммы, поэтому съемки удалось быстро организовать и получился музыкальный ролик минут на сорок. Мне вручили за выступление увесистый конверт, но я вежливо поблагодарил и отказался от денег: «У нас на Кавказе не принято брать деньги в гостях». Потом в Госконцерте, когда узнали о моем отказе, разозлились. Зато в Азербайджане были удовлетворены. «Киши! Мужчина! — сказали мне по приезде в Баку. — Деньги, особенно большие, это, конечно, хорошо, но наше кавказское достоинство и наши вековые традиции восточного гостеприимства — еще лучше».

В советском посольстве в Тегеране мне потом вручили от шаха официальный подарок — часы, ковер и шкатулку с именной надписью. Из посольства же и дали знать Госконцерту, что я отказался от денег, на которые так рассчитывали музыкальные чиновники, оформляя мою поездку в Иран. Не мог же я объяснять им, что приехал в гости к шаху, а не зарабатывать. Не брать же мне деньги у хозяина за то, что он меня пригласил, поил, кормил…

Работники нашего посольства весьма заинтересованно расспрашивали меня о дворце шаха: «Как там у них устроено? Какие апартаменты, ковры, фонтаны? Какие порядки, церемонии?» Оказалось, что в городской шахский дворец мало кого из иностранцев пускали. Не были там ни разу ни наши посольские, ни сам посол. Даже когда в Тегеран приезжал с визитом Председатель Совета Министров СССР А. Н. Косыгин, то его принимали в специальном Дворце приемов под Тегераном.

Что касается подарков шаха, то у меня с ними на нашей таможне возникли сложности. Когда мы улетали в Тегеран (смешно, но в Иран, до которого от Баку рукой подать, мы летели из Москвы), нас в аэропорту провожал советник иранского посольства. Он же встречал нас, когда мы вернулись, и был свидетелем сцены, разыгравшейся у таможенной стойки. Проверявшая наш багаж плотного телосложения дама, узнав меня, сказала:

— А-а-а, Магомаев прилетел. Ну, показывайте, что у вас в чемодане.

А там у меня был сложен ковер, лежала шкатулка.

— Ковер не разрешается ввозить. И шкатулка не оформлена декларацией.

— Насколько я понимаю, в декларацию вносят то, что вывозят, чтобы при возвращении было видно, что ты за границей ничего не продал. Я же все это ввожу, а не вывожу, делаю свою страну богаче. Это все — подарки шаха. Вон за вами в зале стоит советник иранского посольства, я сейчас все отдам ему, и пусть он отправляет шаху назад все его подарки…

Таможенница, озадаченная, пошла за старшим по смене. Он пришел, увидел меня, узнал:

— Ладно, проходите…

Получил я приглашение от шаха Ирана и на следующий год, но на этот раз меня не пустили: в идеологическом отделе ЦК КП Азербайджана решили: «Не надо ему ездить туда каждый год». Какие этому были тогда причины — политические или еще какие, — не знаю. Как раз в это время у нас намечался очередной правительственный концерт, и я должен был выступать на нем…

Потом уже приглашений не было… А через какое-то время, в 1979 году, в Иране произошла революция, и шах с шахиней были вынуждены покинуть страну. В изгнании шах Мохаммед Реза Пехлеви умер. Шахиня Фаррах жива. Недавно мне сказали, что она меня прекрасно помнит и даже передавала привет.

ТРИУМВИРАТ

Та Декада азербайджанского искусства, о которой я уже рассказывал, стала вехой в моей творческой судьбе. Поступали многочисленные предложения выступить в лучших концертных залах, на телевидении, сделать записи на радио… Обратили на меня внимание и известные московские композиторы.

В один из дней мне позвонила Тереза Сократовна Бабаджанян. Самого Арно Арутюновича тогда не было в Москве, и она звонила по его поручению. Наговорила мне много комплиментов и от себя (Тереза была пианистка), и от Арно, а потом сказала, что Арно хотел бы записать со мной несколько своих песен. Встретились с нею, чтобы все обсудить.

— С чего начнем? — спрашиваю.

— Мы были в Болгарии, и Арно написал песню под названием «София».

— «София»?

— С таким ударением говорят болгары. Арно уже записал эту песню с… — И она назвала имя какого-то певца. — Сейчас включу запись.

Но я не стал слушать: чужие записи меня отвлекают. Не люблю я и, когда композиторы своими голосами начинают показывать, как надо петь. Я пою так, как сам понимаю. Мы продолжили работу над песней.

— Что будем делать с этим ударением в припеве? — спросила Тереза Сократовна.

— А в чем здесь проблема? Не берите сильную долю, возьмите ее как слабую… Сделайте ее восьмушкой, а не четвертью, вот так: восьмая пауза и раз — София…

Поехали на радио, где в это время для меня уже была подготовлена студия для записи неаполитанских песен с ансамблем Бориса Карамышева. Неаполитанские песни я записал с одного раза, время осталось и для песни Арно Бабаджаняна.

Потом на основе той моей записи неаполитанских песен сняли музыкальный фильм. Тогда уже было известно, что я поеду в Италию на стажировку, и создатели фильма придумали такой ход, будто бы я уже в Италии и посылаю любимой девушке музыкальные письма. В то время (когда я уже расстался с первой женой) у меня действительно была любимая девушка — певица Тата Шейхова, красавица. (Правда, серьезного романа у нас не получилось. У нее сейчас замечательная семья.)

Так вот, по сюжету фильма моя возлюбленная слушает письма-песни, которые я посылаю ей из Италии, и видит то море, то меня на лошади… Такая вот романтическая история. Фильм назвали «До новых встреч, Муслим». Снимали его у нас в Баку по заказу Центрального телевидения. Говорят, что Н. С. Хрущев посмотрел его с удовольствием, и не один раз. Хотя после встречи на заключительном концерте Декады азербайджанского искусства мы с ним больше не виделись, но я знал, что он продолжал относиться ко мне сердечно. До тех пор, пока я не исполнил твист Арно Бабаджаняна и Леонида Дербенева «Лучший город земли» («Ты никогда не бывал в нашем городе светлом…»). Окружение Хрущева, относившееся к современным ритмам подозрительно, оповестило его об этой «крамоле». Уже предубежденный против этой песни, он услышал ее по радиостанции «Юность».

— Что? Твист? О Москве?!! Снять!!!

А через некоторое время сняли Хрущева — отправили на пенсию «по собственному желанию». Леонид Дербенев пришел на радио и сказал шутливо в редакции:

— Ну вот, Магомаев сделал все, что мог. Хрущева сняли. Будете теперь давать нашу песню в эфир?

Цензура и при Хрущеве, и при Брежневе, и во время «перестройки» была порой за пределами разумного. Крамолу искали во всем: то ритм не тот, то стиль не тот, то слова на что-то или на кого-то намекают. А порой и имя автора становилось нежелательным. Евгений Евтушенко где-то не то сказал, а без вины виноватой оказалась песня на его стихи «Не спеши». Эту прекрасную песню нам с Арно Бабаджаняном приходилось потом пробивать.