Фальшивая Венера - Майкл Грубер

Молчание. Затем снова хитрая усмешка.

— В таком случае мы должны известить вашего короля, что в Италии дела обстоят по-другому.

Какое-то мгновение я смотрю на картину на стене, и трон пуст, затем портрет появляется снова, меня держит за локоть охранник, он озабоченно спрашивает у меня, что я делаю. Рядом с ним стоит Лотта, бледная как полотно.

Я с трудом держусь на ногах. Я спрашиваю охранника, что случилось, а он отвечает, что я бродил по музею, бормоча что-то себе под нос и натыкаясь на посетителей. Он советует мне отправиться домой и хорошенько выспаться.

Я поворачиваюсь к Лотте, и она возбуждена, говорит, что я начал разговаривать сам с собой, затем, не сказав ей ни слова, развернулся и куда-то пошел, и охранник был совершенно прав, я вел себя как сумасшедший, так что же случилось?

Глупо, но я сказал, что все в порядке, хотя это явно было не так, как в том старом анекдоте про того типа, которого жена застала в постели с другой женщиной, а он говорит: «Ну кому ты поверишь, мне или своим глазам?» А затем Лотта впала в истерику и заявила, что она так больше не может, что я болен и что я по собственной вине упущу возможность, предоставленную мне Креббсом, так же, как испоганил всю свою карьеру в живописи, но она не будет мне в этом помогать, с нее хватит, а мне нужно обратиться к психиатру, у меня уже давно не все дома, я загубил самого себя своим проклятым самовлюбленным отношением к своей драгоценной работе, и именно поэтому развалился наш брак, о нет, ну почему все великие художники продавали свои картины в галереях, но Чаз Уилмот слишком хорош для этого, и я спокойно смотрю на то, как умирает наш сын, ей меня жалко, но она клянется, что больше не скажет мне ни слова и не позволит видеться с детьми до тех пор, пока я не окажусь в чертовой психушке, где мне и место.

Правда, я тоже не молчал, пока Лотта высказывала мне все это. Насколько я помню, я обозвал ее алчной сучкой, и мы орали друг на друга в окружении глупых мадонн работы маньеристов, молча взирающих на нас, а затем появились охранники и попросили нас покинуть музей. Лотта бросилась к выходу, а я не спеша последовал за ней, и когда я вышел на улицу, ее уже не было. Я остановил такси. Таксист, приняв меня за богатого туриста, поехал в гостиницу живописной дорогой, сначала на север, затем через безумное столпотворение запруженных ватиканских улиц, а я был в таком жалком состоянии, что не стал скандалить. Как оказалось, Лотта выехала из гостиницы, не оставив записки. Я попытался дозвониться ей на сотовый, но она не пожелала мне ответить. Когда раздался гудок, предлагающий оставить сообщение, я не нашелся что сказать.

Так что я тоже выехал из гостиницы и вернулся в гнездо мошенников. София радостно встретила меня, когда мы с ней столкнулись в прихожей, как будто я никуда не уезжал, однако я подозревал, что здесь уже обо всем известно. Я вовсе не страдаю манией преследования и все такое, но я сам нередко подолгу наблюдаю за людьми и знаю, что, если сосредоточить на ком-нибудь свое внимание, этот человек рано или поздно это почувствует. На протяжении последних двух дней я постоянно чувствовал на себе чей-то взгляд.

Странным во всем этом было то, что я не пустился в разгул презрения к самому себе, как это было бы раньше, произойди что-либо подобное. Моя настоящая жизнь — Лотта, ребята и Нью-Йорк — словно стала еще одной альтернативной жизнью, одной из нескольких доступных, поэтому разрыв не причинил такой боли, как прежде. Нет ничего реального и не за что держаться, как в свое время сказали «Битлз». И деньги, этот универсальный целебный бальзам. Раньше также говорили, что любовь поможет пережить отсутствие денег лучше, чем деньги помогут пережить отсутствие любви, однако это верно лишь отчасти. Да, деньги не всё, но они и не ничто.

И еще одно: мне очень нравилось быть Веласкесом. Я живо помнил, каково писать, как он, я действительно написал этот портрет, и мне пришла мысль, что, если когда-нибудь научатся превращать в порошок такие ощущения, никто больше не взглянет на крэк и кокаин.

Утро следующего дня я провел, уставившись на очищенный холст, установленный на мольберте. Бальдассаре его несколько уменьшил, отрезав по паре дюймов с каждой стороны, но я не стал спрашивать зачем. К кисти я не притрагивался, просто не отрывал взгляда от белой поверхности. Я изучил рентгеновские снимки, опубликованные в работе Брауна и Гарридо[86] и в различных монографиях, чтобы получить представление о том, как Веласкес накладывал на холст первый слой. Вся проблема в том, что в свой зрелый период он писал так совершенно, что ему практически не требовалось проводить подготовительную работу. За исключением нескольких набросков к портрету Папы, подлинность которых вызывает сомнение, после Веласкеса не осталось ни одного наброска. Ни одного. Сукин сын сразу писал. Он накладывал фон толстой кистью или мастихином, смесь белил с охрой и лазуритом, меняя соотношение в зависимости от композиции картины. Добившись нужного эффекта, Веласкес сразу рисовал фигуры, так называемая манера alla prima, а затем с помощью разбавленных пигментов раскрашивал их, так что проступал светлый фон, а иногда даже фактура холста, бесконечно самонадеянная техника, вот почему только полный идиот берется подделывать работы Веласкеса.

Вся та уверенность, которую я на мгновение испытал, стоя в галерее Дориа-Памфили перед портретом Иннокентия Десятого, исчезла вместе с Лоттой, как и радость по поводу новообретенного богатства. Разумеется, потому что для получения этого богатства мне нужно было наложить на холст краски, к чему в настоящий момент у меня совершенно не лежала душа. И по мере того, как дневной свет угасал, у меня было много времени задуматься о трусости Чарлза Уилмота-младшего, того самого Чаза всех моих воспоминаний, — именно в этом крылась истинная причина того, почему он так и не стал художником, получающим по миллиону за каждую свою работу, и дело тут было не в рынке, не в том, что никто больше не может оценить настоящее искусство, все это полная чушь, потому что сейчас, когда наконец открылась такая возможность, когда подвернулся заказ на миллион, Чаз куда-то пропал.

Так я впустую провел пару дней, просто глядя на чертов холст. Однажды в студию заглянул Бальдассаре и поведал о том, что пропитал старый холст каким-то секретным веществом, растворимым в воде. Суть заключалась в том, чтобы заполнить трещинки в грунтовке семнадцатого века, по которой я буду писать, чтобы новая краска в них не проваливалась. Когда подделка будет готова и краски высохнут, холст полностью погрузят в воду и пропитка растворится; после небольшой тряски и скрутки поверхность подстроится под старый растрескавшийся грунт, и дело сделано! Мгновенные кракелюры.

Я попросил принести мне пару новых холстов на подрамнике, такого же размера и фактуры, так как пришел к выводу, что будет лучше начинать работу постепенно, сделать пробу, освоиться с красками и стилем. И с натурщицей. Поэтому я стал смотреть на Софию, а она стала смотреть на меня, понимаешь, легкий безобидный флирт за обедом, улыбки, все более теплые, легкое подтрунивание. Как выяснилось, интерес Франко был не настолько сильным, не то чтобы он выставил Софию из своей кровати, да и я тоже не стал бы так делать, — просто его интерес закончился. Большего мне не было и нужно, учитывая то, что произошло с Лоттой. Я несколько раз звонил ей на сотовый, но она так мне и не перезвонила.

Это меня здорово разозлило, поэтому я после ужина пригласил Софию чего-нибудь выпить, и она отвела меня в бар «У Гвидо» на Санта-Мария, сейчас, зимой, после того как схлынули туристы, заполненный преимущественно местными. Софию здесь знали, она болтала со своими знакомыми на римском диалекте, который я с трудом понимал. Между собой мы говорили преимущественно по-английски, и София поведала мне свою историю. Она училась живописи в университете «Ла Сапиенца»; там она познакомилась с одним парнем, австралийцем; затем она забеременела, а парень смылся, и она осталась одна с маленьким Энрико на руках, ей пришлось бросить учебу, она была без диплома и без перспектив получить работу. София стала работать madonnaro — рисовать священные сюжеты на тротуаре перед церквями, собирая подаяние. Затем ее мать связалась с Бальдассаре, который, как оказалось, приходился ей cugino, двоюродным братом, и тот взял Софию в семейное дело.

Она занималась в основном рисунком семнадцатого века — Кортоной, Карраччи, Доменикино — и помогала расписывать поддельный итальянский антиквариат. Я спросил, не беспокоит ли ее совесть, а она удивилась, с чего бы это? Римляне подделывали произведения искусства для babbuini[87] туристов с незапамятных времен. У нее хорошо получается, она использует только лучшие материалы, подлинную бумагу из старых книг и нужную тушь, и она точно передает стиль. София нарисовала «Христа на кресте» Кортоны, за которого на аукционе в Германии было выручено тридцать тысяч евро, о таких заработках не может даже мечтать какой-нибудь младший куратор провинциального музея.