И проснуться не затемно, а на рассвете - Джошуа Феррис

Всякий раз, ловя себя на мысли об этом недостатке Конни и ее сходстве с мужчиной (пусть этот мужчина и вызывал у меня исключительно восхищение), я сознательно начинал думать о чем-нибудь другом. О ее груди, уме, нежности. Зато после расставания усеченная верхняя губа бывшей девушки и ее нос с раздутыми ноздрями начали меня преследовать. Они бросались мне в глаза всякий раз, когда мы разговаривали, и вместо того, чтобы переключить внимание на что-нибудь другое, я приглядывался получше и мысленно поздравлял себя, что избежал печальной участи – ужасаться им до конца дней.

А теперь, ко всему прочему, Конни оказалась верующей.

После разговора с Зукхартом я вернулся в клинику и некоторое время сидел в приемной, разглядывая Конни. Дисгармония ее черт в тот день была просто вопиющей, я едва не отвернулся. А ведь когда-то этот недостаток меня умилял! Он доказывал, что Конни – такой же человек, как и все остальные. Интересно, если бы я раньше знал о ее тайной вере в Бога, смог бы я романтизировать и это? Если бы она с самого начала призналась мне в своей религиозности, а я оказался бы чуть более уязвим и мягок, как в пору своего увлечения Сэм Сантакроче, смог бы я открыть душу страстному призыву и честно, без предубеждения задуматься о допуске Бога в мою жизнь? Был бы я готов к переменам, как оказалась готова Конни?

Что толку об этом думать, Конни ни в чем мне не призналась, а я не оказался мягок и уязвим. И теперь испытывал по этому поводу огромное облегчение. Конечно, я выставил себя дураком перед Плотцами, но все могло быть гораздо хуже. Я мог обратиться в иудаизм. Пошел бы на прослушивание в еврейский хор. И где теперь эти Плотцы? Где иудаизм? Во что превратилась Книга Иова – по сравнению с ее первым черновиком? И во что превратилась Конни в сравнении с Кларой, девушкой в помятой бейсболке «Ред Сокс», которая с любовью собрала сведения о моем генеалогическом древе и поделилась ими со мной? О Кларе у меня остались лишь смутные воспоминания. По сравнению с Конни, сидевшей прямо передо мной в безжалостном свете офисных ламп, на фоне захламленных стеллажей с папками, с огромным хоботом, свисающим над сморщенной губой, Клара казалась мне безупречной красавицей с идеальными пропорциями. Я вдруг понял, что больше не люблю Конни. Наконец-то переболел. Невероятно! Я даже забыл свои ощущения сразу после нашего разрыва, когда я рыдал сутками напролет и не знал, как жить дальше.

Тут меня вырвали из забытья – кто-то сел рядом. Ну надо же, Конни! Я бросил взгляд на стол за окошком – ее там не было. Пока я внимательно ее разглядывал, она встала, вошла в приемную и села рядом со мной. Иногда я ловлю себя на том, что полностью ушел в свои мысли, хотя за секунду до этого думал, будто слежу за происходящим вокруг.

– Привет, – сказала она.

– Привет.

Тут Конни сделала нечто неожиданное. Она потянулась к моей руке, лежавшей на подлокотнике, перевернула ее ладонью вверх и накрыла своей ладонью. Ее ноги оказались повернуты так, что правым коленом она коснулась моего левого колена, а левое отставила в сторону, чтобы удобней было смотреть мне в глаза. Конни улыбнулась – эта улыбка не предвещала ничего хорошего. Ей с трудом удалось приподнять один уголок рта.

– Я хочу тебе кое-что сказать, – сказала она.

Когда кто-то говорит, что хочет тебе кое-что сказать, обычно ты этого знать не хочешь.

– Я встретила мужчину.

Чары повседневной магии тут же рассеялись, окончательно и навсегда.

Его звали Бен. Он поэт. У них все серьезно.

Я помолчал, а потом спросил:

– Серьезно – это как?

Она тоже помолчала, а потом ответила:

– Ну, ты понимаешь. Серьезно.

Я снова помолчал и спросил:

– Ты его любишь?

Она помолчала – долго, так что я сразу все понял. А потом сказала:

– Не знаю, мы недавно начали встречаться.

Я помолчал, а потом спросил:

– Он еврей?

Она помолчала. Я подумал, что задал неприятный вопрос и сейчас Конни отпустит мою руку, но она сжала ее чуть крепче и спросила:

– Это имеет значение?

Имеет, еще как. Наверно, он тоже верил в Бога. Но я промолчал, а потом сказал:

– Рад за тебя.

Она помолчала, а потом спросила:

– Все хорошо?

Я помолчал, а потом ответил:

– Конечно.

Посмотрел на нее и улыбнулся. Но я не мог управлять своей улыбкой и тем, как ее истолкуют.

Я пожалел, что все сложилось именно так, а не иначе. Что я не смог быть лучше – во всех отношениях. А больше всего я жалел, что совершенно ничего не знал о себе, даже в такие минуты, когда искренне думал, что знаю: ведь секунду назад я был уверен, что переболел Конни.

Ее распущенные волосы лежали на плечах двумя четкими волнами. Я прикоснулся к одной. Не верилось, что я столько времени разглядывал Конни, а прическу заметил только сейчас.

Глава восьмая

Спустя несколько месяцев после открытия первого кабинета в Челси я написал Сэм Сантакроче старомодное письмо и отправил его на адрес ее родителей, думая, что оно обязательно найдет адресата: Сэм не могла далеко уехать от папы с мамой, а может, и вовсе никуда не уезжала, так и жила в своей детской спальне на втором этаже. Я говорю себе, что не знаю, зачем написал это письмо, но на самом деле знаю: мне хотелось сообщить ей о своих профессиональных успехах и дать понять: все беды и невзгоды детства – а заодно и штат Мэн – я оставил далеко позади. Ах, как бы ей повезло, говорило мое письмо, если бы она все-таки вышла за меня, несмотря на мой атеизм, о котором я заявил во всеуслышание за семейным столом. Ответ пришел спустя пару недель, на электронную почту (аккаунт YazFanOne я завел еще во времена диалапа). Помню, как без конца его перечитывал, снова и снова – будто оказался на фронте, куда весточки от любимой доходят крайне редко или не доходят вообще. «Что значит «ты всего лишь хотел быть одним из нас»? Ты запросто мог стать членом семьи, у тебя была масса возможностей. Ты не знал? Тебе надо было только принять моих родителей такими, какие они есть, но ты не пожелал. Они бы не отказались от веры ради тебя, Пол, а на меньшее ты тогда был не согласен. Ты хотел, чтобы все переняли твой образ мышления. У тебя были очень твердые принципы, и ты никому не уступал. Насколько я помню, тебе больше хотелось быть собой, нежели «быть одним из нас». И иногда общаться с тобой было довольно неприятно – по крайней мере, раньше. Сейчас-то, я уверена, все изменилось, ведь ты добился такого успеха».

Я так растерялся, что не ответил.

Сидя в приемной, я увидел очередной заголовок на обложке глянцевого журнала: «Харпер и Брин – настоящие семьянины». Гетеросексуальность Харпера всегда была под вопросом, а Брин с трудом оклемалась после страшного удара, когда во время съемок финальной серии «Брин» ее лишили родительских прав на трех детей. Но теперь они вместе, счастливы и ждут ребенка, утверждал некий «источник» и «друг семьи». Я порадовался, что они наконец-то нашли свое счастье – после стольких-то лет адской невезухи. И, признаться, я им немного завидовал. Харпер и Брин – семьянины. Это для них самое главное, несмотря на злопыхателей, папарацци, лишний вес, даже полицию, – а я, дурак, отказался от всех семей, которые встречались на моем пути. Я отказался от Сэм и Сантакроче, а теперь вот от Конни и Плотцев. Но это бред, Плотцы никогда не были «моими». Плотцы всегда были сами по себе и никогда бы мне не достались, даже если бы мы с Конни поженились, потому что я был О’Рурк. Плотцы ни за что бы не приняли О’Рурка в свои ряды – не потому что я гой, а потому что, будучи О’Рурком, я совершал странные и настораживающие поступки. Но теперь мне придется смириться с фактом, что я даже не О’Рурк. Я – Борух из Белостока, вернее, нет, если верить богине в бейсболке «Ред Сокс», я – даже не Борух из Белостока, а черт знает кто и черт знает откуда. Харпер и Брин знают, кто они такие – настоящие семьянины. А я кто?

– Доктор О’Рурк?

В дверях стояла Конни.

– Подойдите, когда будет минутка.

Я закончил работу и подошел.

– К тебе гости – мой дядя.

– Твой дядя?!

– Стюарт.

– Твой дядя Стюарт?! – Я скинул белый халат. – Он здесь? Пришел ко мне? Сколько мы с ним не виделись? Что он тут делает?

– Я ничего ему не говорила. Он сам все узнал.

– Что узнал?

– Я пыталась объяснить.

Последние слова я толком не услышал. Только лихорадочно думал, как я выгляжу: собранным? Уважающим себя?

Когда мой отец был в маниакальном состоянии, он отрывал меня от земли и сжимал в медвежьих объятьях. Увидев Стюарта сквозь окошко приемной, я захотел поступить так же. Он сидел на стуле, положив руки на колени, и терпеливо ждал. Я с трудом заставил себя не набрасываться на него с объятьями. Посмотри на него! – сказал я себе. Разве на такого человека набрасываются с объятьями? Никогда, даже если очень хочется. Попятившись от окошка, я едва не отдавил Конни ногу. Обнаружив, как она внимательно наблюдает за моей реакцией на приход ее дяди – да еще сразу после нашего разговора о ее новом ухажере, – я понял, что сегодня она узнала обо мне много нового. Наконец-то сообразила, кто я такой, и, несомненно, испытала огромное облегчение, что вовремя от меня избавилась. Еще я понял, что радоваться дяде Стюарту – глупо. Встреча с ним должна была меня расстроить, не более того.