Очерки бурсы - Николай Герасимович Помяловский

class="p1">– Ах ты каналья! Где же тебе домой идти?

Однако Фортунка понравился солдату.

– Присядь-ко лучше вот здесь, – сказал он мальчику, – и поешь лепешек с маслом…

Фортунка от ласкового слова повеселел и начал есть данную ему лепешку. Солдат разговаривал с ним о его доме и совершенно приголубил.

– Ну, поел, и ступай с богом спать. И не думай уходить из училища – поймаю…

Фортунка пришел в свою спальню и заснул в ней сном птички божией.

Но на другой день Цепка, несмотря на доброту свою, счел обязанностию донести о попытке дезертира… «Отдеру», – сказал инспектор. Но когда к нему привели Фортунку и он в лице его увидел совершенного ребенка, в котором и сечь-то нечего, тогда инспектор помиловал его…

Но бегство было одним из сильнейших преступлений бурсы. Поэтому замысел Фортунки, хотя и кончился он пустяками, возбудил в училище толки.

– Бегуна поймали, – рассказывали в Камчатке.

– Что же с ним сделали? – спрашивал с любопытством Карась.

– Ничего…

– Неужели?

– Инспектор простил.

«Убегу же и я, – укреплялся в своей затаенной мысли Карась, – ведь не запорют же, если и поймают».

Он стал разговаривать с товарищами о бегунах…

– Много у нас бегунов?

– Есть-таки…

– А ведь плохо им придется…

– И очень даже…

– А правда, – спросил один, – что наши на дровяном дворе спасаются?

– Правда, только ты никому не говори…

– Я фискал, что ли?

– То-то. Я сам бывал у них в гостях.

– Как же они живут?

– Отлично живут. В дровах поделали себе келью и спасаются в ней…

– Чем же они питаются?

– Воруют. Вот уже второй месяц живут так… Иногда милостыню просят… Иногда приходят сюда, в училище, и наши дают им хлеба…

– Не выдадим своих, – ответили слушатели с гордостию.

«Убегу и я», – думал про себя Карась и с каждой минутой разгорался духом…

– А что жених наш? – спросил кто-то об ученике, упоминаемом в прошлом очерке. – Он никак теперь пятый раз состоит в бегах. Сколько раз его драли за бегство?

– Четыре раза, а все-таки неймется… Отпорют его, он бежит за восемьдесят верст, да пешком лупит. Явится домой, его начинает драть отец, от отца он бежит в бурсу. Отстегают здесь, он опять домой: так и гоняют его розгами с места на место.

«Но ведь не засекли жениха, – ободряет себя Карась, жадно прислушиваясь к речам товарищей, – и я жив останусь».

– Но что жених? Нет, вот бегуны-то: Даниловы…

– И ведь городские еще?

– Да, напишут, бывало, фальшивые письма от родителей, что они оставлены дома по болезни, начальство не беспокоится, дома этого не знают, и Даниловы гуляют себе по городу. Так они однажды гуляли целую треть года…

– А правда, что их однажды поймали вместе с мошеннической шайкой?

– Еще бы. Но потом другие мошенники выкупили из полиции. Они опять долго торговали краденой нанкой и имели большие деньги. Когда же негде было стянуть, нанимались в поденную работу.

– Ай да ну! Но не слышно ли чего о Меньшинском?

– Что-то не слышно… А он тоже давно в бегах…

– Вот этот будет почище всех. Помните, как он однажды оборвал у инспектора часовую цепочку и бросился на него с перочинным ножом? Он когда-нибудь зарежет его. То ли еще было с ним: он раз кинулся с ножом на своего отца.

– И все это ему проходит. Отпорют, и только.

– Другому давно бы дали волчий паспорт, а у него покровители есть.

Про Меньшинского говорили правду. Он был примером того, что жестокое воспитание может сделать из человека. Из Меньшинского оно сделало чистого зверя, который не задумался бы под горячую руку и приколоть кого-нибудь. Долго толковали о нем, предполагая, чем разыграется последнее его бегство. Пред тем, по просьбе отца, его так наказали, что совершенно избитого на рогожке отнесли в больницу.

У Карася гвоздем села в голову мысль покинуть бурсу. «Если и накажут, то все же не так, как Меньшинского: я воровать не буду и с ножом ни на кого не брошусь. Пусть секут потом; теперь по крайней мере погуляю». Он стал обдумывать план бегства. И он, предпринимая такое смелое дело, был не много разумнее Фортунки. Но Карась ходил около ворот и выглядывал, как бы шмыгнуть за них: это было дело нелегкое, потому что привратник строго следил за бурсаками и без билета, данного от инспектора, никого не пропускал в ворота.

«Лишь бы только уйти, а там пойду отыщу дровяную келью и присоединюсь к спасенным. Не примут, удеру куда-нибудь – все одно».

Так размышлял Карась, стоя у ворот училища, с твердым намерением исполнить свой замысел.

Но вдруг распахнулись двери училища настежь, и в них показалась телега. Сзади шел священник. Телега остановилась у дома инспектора, к которому и отправился священник. Карась из любопытства заглянул в рогожку, которою был прикрыт экипаж, и невольно попятился назад. Из-под рогожки на него сверкнули два страшных глаза…

– Меньшинского привезли! – закричал он.

В телеге лежал, связанный по рукам и ногам, действительно Меньшинский. Он, убежав за несколько верст, в свою деревню, был накрыт отцом ночью, скручен веревками и отправлен в бурсу. Свободным везти его боялись – непременно убежит снова…

Около телеги образовалась толпа учеников.

– Меньшинский! – говорили бурсаки…

Он посмотрел только со злобой на своих товарищей; он всех их ненавидел в ту минуту.

– Как тебя поймали?

– Связанного так и везли?

– Сорок с лишком верст?

– Убирайтесь к черту, – отвечал он и закрыл глаза.

Появился инспектор, и толпа рассыпалась в стороны.

Через полчаса велено было ученикам собраться в Пятом номере. Туда притащили связанного Меньшинского, повалили его на пол, раздели, два служителя сели ему на плеча, два на ноги, два встали с розгами по бокам, и началось сечение.

Жестоко наказали знаменитого бегуна. Он получил около трехсот ударов и замертво был стащен в больницу на рогожке…

Впечатление от этой порки было потрясающее.

«Страшно, – подумал Карась, – бог с ним и с бегством! Лучше на пасху не пойду».

После того у Карася прошла охота бежать.

«Однако на пасху не идти? Нет, как-нибудь да урвусь из бурсы. Завтра обиход, – думал Карась, – решится дело – идти мне на пасху или нет?»

Вот когда сделалось ему страшно. Чем ближе подходил грозный день неотпуска, тем становилось ему тошнее. К чувству ненависти и тоски присоединялось еще какое-то