Атомные уходят по тревоге - Анатолий Елкин

— А ты, думаешь, помолодел?

— Целая жизнь, — машинально повторил адмирал. — Сколько всякого за это время было. Ни одного спокойного года… Знаешь, что мне сейчас вспомнилось?.. В тридцать втором бросили меня, как тогда говорили, «на коллективизацию». Выбрали председателем колхоза.

— Это в селе Ношаутове?.

— Да, на Волге. Приехал я по делам в соседний колхоз «Трудовой»…

— Неужели даже название запомнил?

— Как видишь… И говорят мне: «Учитель у нас отличный, Розанов». «А ну, прошу, покажите мне этого учителя. Что-то фамилия знакомая. Дружок у меня был Розанов». Меня к тебе и привели.

— Мы тогда с тобой всю ночь просидели, проговорили.

— Было, милый, все было… А потом я к тебе частенько наведывался…

— До тридцать третьего. А как ушел на Балтику — пропал. Я уж думал, не случилось чего…

— Сложная, Коля, у меня жизнь началась…

— А ее помнишь? — Розанов кивнул на жену.

Что-то смутное шевельнулось в памяти Гришанова. Далекое, неотчетливое, туманное.

— Уж не та ли это дивчина, с которой ты меня в «Трудовом» знакомил?

— Она самая.

— Через столько лет узнать мудрено. Мы же — раз два и обчелся — виделись…

— Послушай, — вдруг помрачнел Розанов. — У меня к тебе просьба. Не как к адмиралу, а как к другу. Расскажи нам правду. Обещаем слез не лить и истерик не устраивать. Знаем, этим ничего не исправишь. Да и слезы, наверное, уже все выплакали. Но пойми, мы имеем право знать правду. Мы же — отец и мать.

— А я и не собираюсь ничего скрывать. Все, что тебе рассказал Сорокин, — правда. Мне докладывали об этом вашем разговоре. Мы коммунисты, Николай, и должны говорить друг другу правду… Я знаю, где-то внутри тебя грызет червячок: почему Валерий? Почему он, а не кто иной? Конечно, Валерий мог тогда пройти мимо. Или как-то укрыться. И никто бы его за это не осудил. Но вы же сами не хотели бы видеть своего сына трусом. Сами воспитали его таким, каким он был. И такой Валерий иначе поступить не мог. Так уж был скроен. Из такого теста вылеплен…

Адмирал переложил на столе папки.

— Остальное вы знаете. Это не слова, прошу мне поверить, — больно не только вам… Его очень любили на флоте… Я уже звонил в Астрахань, послал письмо, — добавил адмирал. — Секретарь обкома сказал, что подвиг Валерия будет отмечен памятником. Да и флот не останется в стороне…

— Мы пришли не за соболезнованием и не памятники выпрашивать. — Розанов встал.

— Знаю. Я об этом — к слову.

— Есть у нас думка. Хочется пройти нам по всем местам, где бывал в Москве Валерий. Он же свой последний отпуск был здесь. Хочется, как бы это тебе сказать, взглянуть на все его глазами.

— Я понимаю. Он шел с флагом по Красной площади. Был в Кремле. В квартире Ленина. В ЦК комсомола вам вручат грамоту… — Адмирал замялся, — которую ему не успели вручить… Вот познакомьтесь — Виталий. Он будет вас сопровождать, все покажет.

— Спасибо.

— При чем здесь «спасибо», Николай? Я очень тебя прошу, не скрывай ничего, что вам нужно. Все сделаем.

— А что нам теперь нужно? — Розанов горько усмехнулся. — Ребята встали на ноги. Валерия уже не воскресишь. Что нам может быть нужно?.. Ничего.

— Нельзя так, Николай. Возьми себя в руки.

— Пытаюсь. Ну мы пойдем. Ты с нами, Виталий? — как-то незаметно для себя Розанов перешел с этим симпатичным парнем в морской форме на «ты».

— Да, пока вы спускаетесь вниз, я вас догоню…

Розанов и адмирал обнялись.

— Спасибо. Как-то легче, когда знаешь, что Валерка дорог не только нам.

— Я не прощаюсь, Николай. Мы еще увидимся. Посидим…

— Товарищ адмирал, — не удержался Виталий, когда Розановы вышли. — Расскажите подробнее, кто он?

— Розанов? Давняя это история, дорогой… Как будто в другом веке все было. Жил я тогда в Астрахани. Голодно было, неустроенно. Не у одного меня — у всех. Обязал меня комсомол учиться. Поступил в Астраханский педагогический техникум. Там с Николаем и познакомился. Он был на третьем курсе, я на втором. Его заведующим нашим общежитием назначили. В порядке комсомольского поручения. А меня избрали секретарем комитета комсомола. Вот и приходилось нам все проблемы вместе решать. Так и подружились… — Адмирал задумался. — Понимаешь, что получается. Оказывается, я их сына — Валерия — видел. Только не узнал, хотя лицо и показалось мне знакомым…

Отпуск Анатолий традиционно проводил на Севере. В этом году программа его была обширна: Архангельск, Поморье, Соловецкие острова.

В Соломбале, на набережной Седова, где все, казалось, сохранилось нетронутым с тех достопамятных времен, когда отсюда отошел «Святой Фока», Сергеев неожиданно увидел Загоруйко.

Он сидел на низкой скамеечке перед маленьким деревянным домиком с резными ставнями. У забора, как, впрочем, и в большинстве тамошних дворов, в лопушиных зарослях лежала перевернутая килем кверху лодка.

— Юрка!

Тот недоуменно поднял голову.

— Юрка, черт тебя побери! Не узнаешь, что ли?

— Толька!

Они долго дубасили друг друга по спинам. Сергеев видел: Юрка рад встрече.

— Откуда?

— Я в отпуске. У своих.

— Разве ты архангельский?

— А чей же?

— Ну, на лодке ты, прямо скажем, окал меньше.

Загоруйко рассмеялся.

— На корабле как-то отвыкаешь. Здесь снова возвращаешься на круги своя. А ты какими судьбами?

— Тоже в отпуск. Надо же, такое совпадение! Ты чем собираешься заняться?

— Сам еще не решил.

— Тогда махнем со мной на Соловки.

— Надолго?

— Да нет, на недельку.

— Тогда можно… — Юрка вдруг подозрительно посмотрел на Анатолия. — А ты, собственно, что в Соломбале потерял?

— Да вот решил по историческим местам прогуляться. Набережную Седова посмотреть, найти могилу Пахтусова.

— Еще не был?

— Нет.

— Тогда жми в кильватер. С первого раза найти трудно. Я тебе покажу.

Они шли по деревянным мостовым мимо верениц вытащенных на берег лодок.

— В Москве так стоят автомашины.

— А здесь — лодки и катера. Двина и море рядом.

— Долго еще идти?

— Уже почти на месте. — Юрка показал на виднеющиеся среди зелени купола церквушки. — Это здесь…

Они ползали в мокрых от дождя кустах и раздвигали упругие ветки, отвечающие на каждое прикосновение лавиной холодных, сверкающих на солнце брызг.

Они прошли по узкой тропке к надгробию, сложенному в виде скалы из булыжных глыб светло-серого цвета:

«Корпуса штурманов подпоручик и кавалер Петр Кузьмич Пахтусов. Умер в 1835 году, ноября 6 дня, от роду 36 лет от понесенных в походах трудов…»

Ниже подписи было выгравировано изображение Новой Земли, берега Пахтусова и Карского моря с надписями: «Новая Земля», «берег Пахтусова», «Карское море»…

«Вот мы и встретились с тобой, Петр Кузьмич Пахтусов! — думал Сергеев. — Человек, рассказами о легендарных походах которого я зачитывался с детства». Память быстро подсказала: это им описаны побережья Новой Земли, острова, носящие сейчас его имя, пролив Маточкин Шар, остров Панкратьева и Горбовы острова. Именем его назван горный хребет на Шпицбергене… Подвиг, могший составить славу нескольких жизней… А его не стало в 36 лет…

Что с того, что на могилах — кресты. Такие люди, как Пахтусов, стоят выше религий, и Сергееву вспомнилась тогда надпись на истлевшем кресте, стоявшем на берегу Таймыра: «Нет богов — есть море». Такой вере и он готов был присягнуть. Ибо в понятие «море» безвестный землепроходец вкладывал тот же смысл, какой пахарь вкладывает в понятие «земля, Родина».

— Ты о чем задумался? — вдруг спросил Загоруйко.

— О разном… На кладбищах, да еще у таких могил, многое приходит в голову.

— А я вот тоже подумал об одном человеке.

— О ком?

— О Валерке. Помнишь наш спор об обелисках?

— Розанов мне рассказывал.

— Вот и Валерка под обелиском. И тоже — на Севере. Как и Пахтусов…

Анатолий подумал тогда, как весомо в споре последнее слово. Особенно когда цена ему — жизнь.

Глава X

АЙСБЕРГИ ПРОХОДЯТ НАД РУБКОЙ

Сорокин стоял в рубке флагманского корабля и смотрел, как снимаются со швартовов атомоходы.

Люди на пирсе что-то кричат, машут руками. Но слов уже не разобрать — широкая полоса воды легла между лодкой и берегом.

Адмирал улыбнулся, вспомнив песни с традиционными словами о верных подругах, провожающих корабли в море.

Подруг не было. Ни одной женской фигурки на пирсе.

Нельзя…

В его жизни было много такого, о чем «не положено» знать даже самым близким людям. И когда жена Лена вчера спросила его вечером, надолго ли он уходит из дома, он сказал: «Не знаю» и неуверенно добавил: «Как придется…»

Но должно быть, до конца сдержать волнение он не смог. Возможно, выдали глаза.