Эшелон - Иосиф Шкловский

Здесь намечается интересная коллизия между мещански-примитивным вкусом всесильного деспота-заказчика и рвущимся изо всех творческих сил выполнить этот заказ талантливым художником. Положение последнего всегда опасно – его не поймут!

Как известно, в сезон 1940 года Эйзенштейн, выполняя очередной нелёгкий заказ Вождя, незадолго до этого и совершенно для всех неожиданно подписавшего зловещий советско-германский договор, поставил в Большом театре любимую фюрером оперу Вагнера «Валькирия». Согласие Эйзенштейна поставить «Валькирию» на самой большой сцене страны было тем более удивительно, что за несколько лет до этого он создал весьма понравившийся Вождю фильм «Александр Невский», гневно бичующий псов-рыцарей, прямым наследником которых объявил себя бесноватый фюрер 29.

Всё-таки тонкая штука – диалектика! Какое значение имело, например, что реальный Александр Невский был, по свидетельству Михаила Михайловича Герасимова (см. новеллу «K вопросу о Федоре Кузмиче»), очень мал ростом – всего 147 см. Последнее обстоятельство Эйзенштейн просто игнорировал, выбрав на роль Александра одного из длиннющих актёров – Черкасова. Конечно, важна не «правда фактов», а общая идея, которая была, безусловно, прогрессивной. Уж, казалось бы, холуйский смысл постановки «Валькирии» сомнений не вызывает! Так нет же – Клейман что-то лепетал о каких-то гуманистических задачах, которые будто бы ставил и решал при этом Сергей Михайлович! Опять этот пресловутый «гуманизм». А вот присутствовавшие на премьере высокопоставленные офицеры вермахта и чины германского посольства остались явно недовольны:

– Жидо-большевистские штучки! – отчётливо сказал какой-то лощёный оберст.

Опять не поняли! Опять перестарался! Трагедия, что и говорить! Впрочем, вполне закономерная. Очень скоро не понравившуюся новым друзьям Корифея Всех Искусств оперу сняли с постановки. Что касается «Бежина луга», то этот фильм было не просто запрещено демонстрировать, он был уничтожен. Смыт. Последняя кара, однако, вряд ли была сделана по прямому указанию Вождя. Здесь сработали другие обстоятельства, пожалуй, чисто случайные, но вполне наглядно характеризующие нравы отечественного кино, так сказать, на самом высоком уровне.

По возвращении из Америки – так, по крайней мере, рассказывал Ромм, – Эйзенштейн долго не мог получить от киновластей заказ, достойный его дарования. Много раз он обивал пороги соответствующих учреждений, и в частности кабинета тогдашнего председателя Госкинокомитета тов. Шумяцкого. Этот чиновник принимал Сергея Михайловича неизменно вежливо и предлагал ему разные киноподелки – например, помогать окончательно зашившемуся Александрову в постановке «Весёлых ребят» или, отталкиваясь от «Бесприданницы» Протазанова, поставить «Грозу». Подобного рода предложения Эйзенштейн неизменно, и притом в самой резкой форме, отвергал. Надо полагать, что обстановка во время их собеседований была довольно тягостная. И вот однажды, когда разговор в своей деловой части уже закончился, Эйзенштейн как бы вскользь заметил, что ещё с юности мечтал об экранизации запрещённой царской цензурой поэмы некоего одарённого поэта по фамилии Барков. Поэма называется «Лука» – очень талантливое, хотя и довольно резкое, произведение. Высокопоставленный чиновник, разумеется, и понятия не имел о подвигах легендарного героя этой весёлой поэмы. Более того – Шумяцкий обнаружил явный интерес к «голубой мечте», как ему казалось, слишком капризного режиссёра. И он изъявил желание познакомиться с этой поэмой, дабы изучить возможность её экранизации. Эйзенштейн быстро вошёл в роль и, развивая розыгрыш, заметил, что, мол, как он уже говорил, поэма никогда не печаталась (о, эта ужасная царская цензура!), но, конечно, списки её хранятся в Ленинской библиотеке, и если тов. Шумяцкий пожелает, он сможет её оттуда достать.

Новая идея Эйзенштейна привлекла к себе самое серьёзное внимание кинопомпадура, и после ухода Сергея Михайловича он тут же вызвал к себе секретаршу и попросил достать ему список означенной поэмы через Ленинскую библиотеку. В отличие от него секретарша прекрасно была осведомлена о «Луке» и почувствовала себя крайне неудобно – не могла же она прямо объяснить своему умному шефу, в чём дело. По-видимому, она ограничилась туманным обещанием. Между тем Шумяцкого на этой идее прямо-таки заколодило: он неизменно спрашивал у бедной секретарши, когда же поэма будет у него на столе. Та что-то мямлила несуразное. Почувствовав неладное, Шумяцкий вызвал своего помощника и повторил просьбу – подать ему «Луку»! Ну, тот был мужчина грубый и прямолинейный и быстро и доходчиво объяснил начальству суть дела. Шумяцкий пришёл в неописуемую ярость, велел немедленно подать машину и помчался прямиком на Старую площадь – просить там, чтобы примерно наказали зарвавшегося насмешника. Он уже вышел из машины и направил свои стопы к соответствующему подъезду – и только тут до него дошло, в каком идиотском положении он окажется, когда начнёт излагать свою обиду. В сердцах махнув рукой, он понуро поплёлся обратно. Обиды, однако, не простил и через несколько лет сполна рассчитался с шутником, велев смыть не понравившийся Вождю «Бежин луг».

Предаваясь необузданной фантазии, можно, конечно, представить себе роскошную инсценировку Эйзенштейном «Луки». Можно, например, вообразить, как была бы поставлена вводная часть фильма – родословная Луки. Эрудированные читатели, наверное, помнят отдалённого предка героя этого эпоса: «…Порфирий при Грозном службу царю нёс и, подымая… гири, не раз смешил царя до слёз…». Вы чувствуете, как проклёвывается столь полюбившийся в будущем Эйзенштейну образ Ивана Васильевича.

Но, как часто говорил один мой знакомый, «шутки в сторону, а всё остальное – в другую». Этот эпизод с Лукой и его последствия – только иллюстрация к известному древнему закону: опасно художнику (шуту) работать в слишком уж непосредственной близости к власти. Конечно, судьба нашего великого режиссёра глубоко трагична. Он понимал своё положение и, по достоверным свидетельствам, очень страдал. Вполне возможно, что это и свело его в могилу в 50-летнем возрасте. Но, право же, он сам выбрал свой путь…

В хорошо известный всем астрономам конференц-зал Астрономического института имени Штернберга в начале мая 1971 года влетел, быстро оглядываясь, Валерьян Иванович Красовский. Шёл какой-то занудный учёный совет. Вряд ли, однако, это мероприятие явилось причиной появления в зале такого редкого гостя, каким был профессор Красовский, ведавший в Институте физики атмосферы её самыми верхними слоями. Он явно кого-то искал. Через несколько секунд выяснилось, что меня. Он сел в пустое, соседнее с моим кресло и темпераментно прошептал мне в ухо: