Феи с алмазных гор - Народные сказки

Перевод А. Иргебаева

КАК ПОМЕЩИК БЫЛ ЗА АЛЧНОСТЬ НАКАЗАН

На широком помещичьем подворье молотили ячмень: только и слышно было:

Хви-пхук! Хви-пхук! И вдруг: тя-ак! — раздался жалобный писк.

Понял тут старый батрак Доксве, что по живому хватил. Поднял колосья, так и есть: цыпленок уже не дышит. Пока батраки обедали, он на гумно забежал.

А помещик в ту пору на соломенной циновке лежал, за батраками следил. Увидел цыпленка, как закричит на батрака:

— Ты что, ослеп, окаянный? За что цыпленка убил? Ну-ка плати, да живее!

Не выдержал тут Доксве и говорит:

— Послушай, хозяин, цыпленку-то цена грош, а ты вон как раскричался!

Отвечает помещик:

— Ты мне зубы не заговаривай. Плати — и все тут!

— Так и быть, — говорит крестьянин. — Заплачу я тебе! А сколько?

— Девять лян давай, — отвечает помещик.

Удивился Доксве, и другие батраки рты поразевали.

Говорит Доксве:

— Ты, хозяин, вздумал над батраками измываться — не выйдет! Где это слыхано, чтобы цыпленок девять лян стоил!

— Хватит болтать. Мой цыпленок и того дороже!

Не стерпели тут батраки, вступились за Доксве и говорят:

— Думаешь, батрак не человек, над ним издеваться можно? А ведь правда! Гнут день и ночь батраки на помещика спину, а тут на тебе! За цыпленка плати девять лян, когда он от силы два пхуна[63] стоит. Грабеж, да и только! Ладно бы Доксве его нарочно прикончил, а то ведь случайно цепом хватил.

Судят-рядят меж собой батраки, а помещик тем временем Доксве к городскому судье поволок, жалобу подал. Уж и не знает судья, куда помещика усадить, как его ублажить, и спрашивает:

— Что за жалоба у вас, разлюбезнейший, расскажите, пожалуйста!

Стал тут помещик жаловаться: Доксве, мол, его цыпленка убил, а платить не желает, — а сам на ухо судье шепчет, чтобы проучил хорошенько строптивого батрака.

Учинил судья Доксве допрос.

— Признаешь ли ты, что убил хозяйского цыпленка? — спрашивает, да так грубо.

— Цеп мой его убил, — отвечает Доксве.

— А цеп твой, не чужой! Вот и плати, — говорит судья.

— Я бы рад, — отвечает батрак, — но хозяин вон какую заломил цену! Где это видано, чтобы за цыпленка девять лян платить?!

— Девять лян? — удивился судья и говорит помещику: — И впрямь многовато!

Отвечает помещик:

— Я по справедливости требую. Судите сами. Из цыпленка курица могла вырасти. Так что считайте, он курицу убил!

— Послушай, хозяин, самая большая курица два или три ляна стоит, не больше, — не сдавался батрак.

Тут помещик чуть с кулаками на Доксве не бросился и как закричит:

— Как ты, негодяй, смеешь перечить янбану! Это твоя дохлая курица два ляна стоит, ты бедняк и батрак! А я своих курочек отборным зерном кормлю, по целому копу даю, они жиром наливаются, не твоим чета. Из трех твоих тощих кур одна моя и то не получится. Спасибо скажи, что я всего девять лян запросил!

Слушает судья, головой кивает и говорит:

— Прав твой хозяин, так что плати девять лян, и дело с концом!

— Уважаемый судья, это не суд, а чистый грабеж.

— Молчи, болван!

Набежали тут крестьяне, шуметь стали:

— Недаром говорят, рука руку моет. Нет на свете судьи, чтобы янбана не защитил!

— Ладно, — говорит тут Доксве, — заплачу я хозяину девять лян. Вытащил из кармана деньги, отдал помещику.

Опять зашумели крестьяне:

— Вот дурак! Хоть бы поторговался! А то взял да отдал.

— Что за жизнь? За цыпленка — девять лян платить!

Рассердился судья, на крестьян прикрикнул:

— Хватит галдеть! Не дома! Забыли, где вы находитесь?

Обрадовался помещик, деньги схватил и в карман положил.

А батрак и говорит:

— Саттоним,[64] позвольте мне слово сказать.

— Чего тебе? — спрашивает судья.

— Я убил цыпленка, а заплатил как за большую курицу. Хозяин сказал, что кур своих отборным зерном кормит, по целому копу дает, чтобы куры жирнее были. Сколько же нужно зерна, чтобы из цыпленка курица выросла? Самое меньшее, два маля. Теперь посудите сами, уважаемый судья: цыпленка я убил, и эти два маля зерна он не съест. Кому они должны достаться по справедливости? Мне! А почем нынче маль зерна, вам известно? Самое меньшее пятнадцать лян. Таким образом, с хозяина тридцать лян причитается!

Молчит судья, нечего ему говорить. Пришлось помещику раскошелиться, заплатить батраку.

Смеются крестьяне и говорят:

— Хотел обмануть — сам попался!

Посмеялись и разошлись.

Перевод Вадима Пака

ПЯТЕРО ТЕЛЯТ

В старину у моста Енчжэ, что в восточной части Пхеньяна, было множество постоялых дворов. Кто только не проезжал по этому мосту! И чиновники, и сановники, и пхеньянцы, направляясь в Сеул, шли и ехали купцы, простолюдины, путешественники.

Был хозяин одного из постоялых дворов жадным и скупым. На всем наживался, богатство копил, бедняков обирал. Деньги в кубышке держал. Что зерна у него было в амбарах, что шелков в сундуках, да и другого добра не счесть!

И все ему мало. Шестьдесят лет прожил на свете, отродясь никому ничего не дал. Ни монетки, ни чашки риса, ни старой тряпки. И жена под стать мужу. Не любили их за это соседи и говорили между собой: «Паук он, паук и есть. Все к себе тащит. Не иначе как в загробный мир собирается свое добро унести! И какой интерес так жить? Ведь никто им слова доброго не скажет!»

Знает скряга, что про него говорят, а ему хоть бы что! Но вот однажды позвал он соседей в гости, ему шестьдесят стукнуло.

Не верят люди своим ушам, говорят:

— Не иначе как о душе вспомнил сосед наш.

И приняли приглашение.

Ничего такого не было на столе у скряги — ни яств отборных, ни вина вдоволь, только не обиделись гости — какой спрос со скряги?

Солнце уже к закату клонилось, когда к постоялому двору пришел путник, на ночлег попросился. Увидел хозяин, что одежда на путнике плохонькая, и отвечает злобно так:

— Не пущу тебя ночевать, день рождения нынче справляю, неужто не видишь?

— Да разве я не на постоялый двор пришел? — удивился путник.

— Ладно, ночуй, — говорит хозяин, — только завтра чтобы духу твоего здесь не было! И не вздумай стащить что-нибудь со стола.

Сказал так хозяин, презрительным взглядом путника смерил.

Ничего не сказал бедняга, в углу примостился, на корточки сел. Тут один из гостей предложил путнику чарку налить по старинному обычаю, ведь корейцы издавна славятся своим гостеприимством.

Рассердился хозяин, нахмурился и заворчал:

— Недаром говорят, что самый глупый на свете тот, кто за чужой счет добрым хочет прослыть. Вот ты, сосед, самый что ни на есть дурак!

Услышали это гости, уставились на хозяина, есть перестали — кусок в горло не лезет. Тут уж не до веселья. И стали потихоньку расходиться.

Неловко путнику, ведь это из-за него пир расстроился.

А гости шепчутся:

— Черная душа у этого скряги. В кои веки решил угостить соседей, а сели — над чаркой вина трясется. Верно говорят: «Сухая коряга не зацветет».

Пожалел один гость путника и сказал тихонько:

— Пойдем ко мне, я тебе чашку похлебки налью — от этого скряги и заплесневелой корки не дождешься.

— Спасибо тебе за доброту, — отвечает путник. — Иди с богом домой.

Только гости ушли, стал хозяин расходы за угощение подсчитывать. Того и гляди лопнет от жадности. Позвал он жену и напустился на нее:

— Ты зачем столько еды на стол выставила! Зачем подала такие большие стаканы! Сердце разрывается, когда подумаешь, сколько съели да выпили. Сказал так скряга, даже зубами заскрипел. А путник сидит в сторонке да слушает.

Уже и ночь наступила. Спят хозяин с хозяйкой, храпят да стонут — и во сне, видно, успокоиться не могут, жалко им потраченных денег.

А путник, едва все в доме уснули, достал из-за пазухи мешочек и тихонько произнес:

— Ну-ка, телята, выходите!

Выпрыгнули тут пять крошечных телят, не больше мизинца. Поставил их путник на дощечку и приказал каждому:

— Ты пожрешь все зерно в амбарах. Ты — все деньги в кубышке. Ты — все долговые расписки крестьян. Ты — все ткани в сундуках. А ты — все скирды хозяина.

Вмиг обернулись телята здоровенными быками и пошли куда велено. Сделали все и вернулись во двор. Вздулись у них животы от хозяйского добра. После обернулись они снова телятами, каждый не больше желудя, вошли в комнату и выстроились в ряд на дощечке.

Только путник мешочек открыл, как они друг за дружкой в него попрыгали. Завязал путник потуже мешочек, за пазуху спрятал, спать лег.

Поднялся утром переполох на постоялом дворе.