Последний довод побежденных - Сергей Лапшин

Он был фальшивым, как хамелеон. Приспособленцем, воспитанным жизнью.

Ему пришлось вступить на эту дорожку в возрасте десяти лет. И до того два года он побирался как мог, устраивался в жизни, а вот когда стукнуло десять, ему пришлось соврать по-крупному. Худому, как глист, мужчине средних лет, с бородкой и небольшими бакенбардами иссиня-черного цвета Илюхин рассказал про каппелевцев и повешенных родителей. Мужчина поверил. Потому что у Илюхина были честные глаза, и подобные истории не являлись редкостью для Западной Сибири.

Возможно, все было с точностью до наоборот. Или с небольшими вариациями. Не исключено, что отец Илюхина сам сражался за Каппеля, или Пепеляева, или еще кого, мало ли было отрядов и войск в то время! Ведь главное было в том, чтобы худой поверил, что родители Илюхина не были ПРОТИВ.

А потом был детдом. Где за ежедневной патокой лжи воспоминания стирались, тускнели самые яркие из них. Он учился верить во все, что говорил, и учился быть искренним, что бы ни произносил его язык. Поэтому сейчас Илюхин не удивлялся, что врут ему. А вот сам не мог сказать точно, обманывает или в самом деле говорит от души.

— Есть разница между сражениями и убийством. Я хотел сражаться на фронте, против коммунизма, а получил работу палача. И это не по мне.

Офицер, спокойно выслушав ответ Илюхина, тут же нашелся с возражениями:

— Служба в РОА будет отличаться?

— А вы знаете, что человек не сгорает? Невозможно сжечь его прямо вот до золы, до костей. Мы, когда загоняем их, запираем, они сначала от удушья погибают, потом вода выпаривается вся из тела, и оно скрючивается. Маленькое становится, сухое. Но дело в том, что это человек. Вы, может, и не понимаете этого. Вы считаете, что мы все, совершенно все русские — нелюди. А я так не могу. Я не могу сжигать и расстреливать людей.

По мере того как Илюхин говорил, гримаса недоумения на лице офицера сменилась брезгливостью. Прищурились глаза, слегка подернулись вверх уголки губ.

— Может быть, проще вернуть вас в лагерь?

— Может быть, — безропотно согласился Илюхин. Если уж он сам не мог сказать, насколько откровенен, мыслимо ли было просчитать его немецкому офицеру?

— Мерзавцы. Большевикам вы лизали зад, а как запахло жареным, нашли себе новых хозяев! Вы, отбросы, навозные черви! Мразь! Только и можете, что склониться перед силой и выбрать себе новый ошейник, — он немного перевел дух. И продолжил: — Думаете, эта форма вытравила из вас рабов? Вы теперь свободные люди, вольны делать что захотите? Черта с два! Как были пресмыкающимися, так ими и остались. Вы даже не псы, потому что и животные умеют быть верными одному хозяину. Вы — ничто. Пустое место, сосуд, наполненный ложью, завистью и страхом за свою никчемную жизнь!

Что их заставляло стоять безмолвно? Сжимать кулаки, бледнеть лицами, прятать глаза, однако же не покидать строй и молча выслушивать сыплющиеся оскорбления?

Возможно, виной тому была форма и знаки различия на человеке, прохаживающемся перед их шеренгой. Или еще большая формальность — звание его и, пуще того, должность. Он был их командиром.

Однако для Илюхина он был никем. Тенью. Потокам брани, несправедливых упреков, в которых были спрятаны собственная непобежденная боль и ненависть.

Мог ли он воспринимать их всерьез? Людей старше его, по меньшей мере на десяток лет, облаченных в немецкое обмундирование, с нашивками казачьего войска? Людей со злыми взглядами не нашедших своего места в жизни. Пришедших домой с чужой армией, и убивающих, убивающих, уничтожающих всех и вся без пощады.

Понимали ли они, что их время безвозвратно прошло? Ему казалось что да, они прекрасно это сознавали. И именно оттого были безнадежно злы, бессмысленно жестоки.

Им никогда не отделаться от понимания того, что в их подчинении будут другие. Совершенно иные люди, рожденные большевизмом, воспитанные, вскормленные им. Тех, кого они стремились убивать, теперь им придется вести в бой.

Проблема не в них. Не в них, пришедших сюда через двадцать лет и увидевших другую страну. И не в них, поднявших однажды руки, сознательно сбежавших или попавших в плен без сознания. Даже если какая-то неведомая сила сможет преодолеть их противоречия и сумеет создать из них армию, им не суждено победить. Сама земля, огромные ее просторы, душа ее больше не простит ни тех, ни других. Одних — за то, что не смогли одолеть тогда, давно. Других — за то, что сдались врагу, каким бы он, этот враг, ни был.

Илюхин быстрыми шагами, решительно пересек плац. Остановился перед строем, рядом с сочащимся ядом казаком, и снял с пояса фляжку. Усатый, побледневший от ярости командир взвода обернулся на лейтенанта. Смерил его распаленным, непонимающим взглядом и, не стараясь даже побороть клокочущий гнев, прорычал:

— Какого черта?!

Илюхин, отпустив пробку, встряхнул фляжку и выплеснул прохладную воду прямо в лицо казака.

Отошел на шаг.

Увидел, как вытянулись лица стоящих в строю новобранцев. Как сузились, превратившись в маленькие щелочки, зрачки казака. И краем глаза отметил, как затихли разом, превратившись в статуи, стоящие чуть в стороне высшие офицеры. Внезапность, смятение. Все они были сбиты с толку, и это означало, что Илюхин держал ситуацию под контролем. И когда казак опустил руку на кобуру, отщелкнул ее, лейтенант был на секунду быстрее:

— Вы чувствуете себя оскорбленным?

И тут же добавил, не теряя времени:

— Десять шагов, по сигналу, — как о деле давным-давно решенном, которое обсуждению или изменению не подлежит. И, стараясь разозлить еще больше, позволил себе легкую улыбку уголками губ.

— Вы умеете с ним обращаться, молодой человек? — Голос немолодого, но все еще стройного и подтянутого есаула был тщательно взвешен. С тонко скрываемой надменностью и легким налетом презрения. Тем не менее в открытой его ладони лежал «вальтер», и это была единственная вещь, которая была сейчас нужна Илюхину от есаула.

— Нет, — привычно соврал он, зная, что все, кому предназначена эта ложь, ее услышали.

Десять шагов. На тщательно выметенном плацу, под прицелами глаз десятков курсантов, чинов отдельного казачьего батальона и, куда уж без них, немцев.

Илюхин сжал ребристую рукоятку, не совсем привычную, характерную лишь для этого пистолета, отличающегося кучностью и снайперской точностью. Опустил предохранитель. Выжал слабину спускового крючка.

— Сходитесь, — громко скомандовали им, и Илюхин, пренебрегая командой, поднял пистолет. Чтобы проверить свою правоту, ему оставалось совсем немного — только совершить выстрел. Короткое даже не движение, а всего лишь напряжение пальца, и «вальтер» упруго толкнул в ладонь. Казак напротив не успел ничего, даже толком вскинуть пистолет. Мотнул головой с брызнувшей из глазницы струйкой крови и осел, мешком свалился на землю.

Правда за тем, кто остался жив. Правда за победителем, и это непреложный факт.

— Черт знает что… — растерянно пробормотал есаул, одолживший свое оружие. Илюхин, развернувшись к нему, посмотрел в усталое, морщинистое лицо. Не отдавая пистолет, произнес четко:

— Вы чувствуете себя оскорбленным, есаул?

Немец выглядел усталым. Скорее даже усталым и растерянным.

Илюхин от этого, безусловно, получал удовлетворение.

Они изменились, эти самые немцы, с тех пор как пришли в Россию. Они были уверены в себе в сорок первом, в сорок втором они добивали врага. В сорок третьем они были не сломлены. Сейчас, осенью того же года, они выглядели усталыми и растерянными.

— Лейтенант Поульсен спрашивает о бойцах Хорошилове и Заридзе, проводивших с нами операцию. Вы что-то можете пояснить, Илюхин? — Свиридов старался смотреть сквозь своего подчиненного.

— Никак нет, — Илюхин покачал головой. Пожал плечами с погонами сержанта. За историю с убитым казаком он был разжалован из лейтенантов. Но ничуть не жалел о том.

Перевода не потребовалось, увидев жест русского, немецкий офицер разразился целой тирадой. Обвиняюще схватился за кобуру, ткнул указательным пальцем в Илюхина, не переставая говорить и говорить.

— Лейтенант Поульсен говорит, что оба бойца были прикреплены к вашему отделению, сержант. Следовательно, вы должны знать, куда они пропали. И куда исчезли связные партизан, которые должны содержаться под охраной.

Можно было бы и не переводить. Однако Илюхин брал себе паузу, демонстрируя и свое незнание немецкого, и полное непонимание ситуации.

При этом он смотрел, как ладонь офицера оглаживает кожу кобуры, не делая попыток открыть ее, извлечь пистолет. Его, профессионала в области лжи, немцу было не провести. Не будет сейчас никакого расстрела перед строем. Даже простенького какого-то замечания не будет. И всему, что он скажет, немец должен будет поверить или сделать вид, что поверил.