Южная Мангазея - Киор Янев

на карачках, глядя как поэтесса Ахбожемоина бухает с местной алкашней, в занозливой беседке, в театре Пушкина между двумя портьерами, в Чертановском груду с пиявками. Там же, в Чертаново, она любила пульсировать с заспинным однокурсником, свесив голову с крыши какой-нибудь спальной многоэтажки. Думаю поэтому она потащила моего отца зачинать меня на крапивенский чердак к тараканам. Почему она выбрала его? Потому что он был гэдээровец с русским языком. Когда он приезжал к ней женихаться в Юмею, встречала и провожала она ого с носильщиком-фотографом, и с ним же поливала меня спермой, когда я уже была в её матке. Это, наверно, будет преследовать меня всю жизнь. Я родилась в Москве и интересно, что в день моего рождения они ходили в музей Пушкина, где находился Пергамский алтарь — сейчас копия — "престол сатаны" из апокалипсиса и там же у моей матери отошли воды. Я чуть было не родилась в Пергаме! Задрожали, отцы-пустынники, мои катакомбники? После этого, правда, меня носили в рюкзаке в белую церквушку у консерватории. Венчались мои родители через два месяца после моего рождения в храме ли Успенском вражке, и ещё через два месяца после этого моя мать бросила моего отца и вернулась в Юмею, где, когда не стало бабушки, сдала меня в интернат. Ей хотелось быть королевой, пусть хоть на районе, а не быть серой мышью в Москве или тем более в Гэдээре. Отец снова приезжал в Юмею, бегал за ней, и даже плюхнулся перед ней на колени в подземном переходе у центрального гастронома — средь честнаго народу. Она же сдала папу милиции! Его раскорячили у патрульной машины, а ее потащили в салон — на субботник в отделение, кричал он ей. Насилу опомнилась.

***

На следующий день перед обедом в деканский кабинет заходил серый человечек? Секретарша, когтившая наглядную агитацию к Новом году, ретировалась в предбанник. Когда Черенкова принесла Викчу в столовских судках солянку и прогорклые пончики, она увидела за столом багровый ком с циклопьим глазом.

Если ещё раз пойдёшь в этот катакомбный гадюшник, будешь отчислена в юмейскую степь с волчьим билетом! На стройки коммунизма!

Черенкова увидела, как со стоявшей в углу деканского кабинета искусственной ёлки упала тончайшая немецкая игрушка и, ещё не коснувшись пола, рассыпалась от страха — в легчайший снежок. А её любимый, русской фабрикации, набитый серебряным "дождём" ёлочный шар из толстого, как у медицинской банки, стекла, не разбился, а отскочил от паркета, как мяч. "Как спасаться?' — подумала Черенкова. "Неужели к интернатскому способу прибегать?'

— Не тебе надо спасаться! — фыркнула вечером Азеб. — Ну что тебе грозит, дура? Максимум годик швеёй-мотористкой оттрубишь, и снова зачислят! Даже в Юмею не придётся возвращаться, здесь на камвольном отлимитишь. А вот Яну твоему Гиндукуш светит! Ленинский стипендиат уже вторую двойку на сессии схлопотал! А щербатый, блуждающий, видел, как декан к экзаменаторам поговорить подходил, перед тем как Яну билет тянуть. Послезавтра следующий экзамен! Третья двойка — и всё, цинковый призыв! "Не знала я, что ганнибалка так Яном интересуется" — механически подумала Черенкова и сказала: — Отцу его надо срочно прилетать. — Да был он уже, — ответила Азеб, щербатый видел, весь белый, как тень отца Гамлета, из деканата выходил. Министерство его в сером кабинете не котируется. — Оба щербатых, блуждающий и трёхногий, были вызваны в девичью, Пророченко признался, что его тоже вызывали в первый отдел. "Откуда только власть у этой эфиопки над людьми", слабо удивилась Черенкова. — Настучал, сын — комсомолец? — зашипела Азеб. — Не знаю я ничего! — открестился блуждающий: — Шьют ему контакт с иностранцами. — Эвридика какая-то что-то ему прислала из-за границы — добавил трёхногий. — Я видел бандероль на почтовом столике у проходной. Учебник итальянского!

Преступление и наказание.

Вечером шла мимо жилого дома напротив общежития, какой-то младенец бросил резиновый шарик и ночью этот шарик мне приснился.

Я бегаю в институте за грациозной студенткой боттичелиевого типа и пухлыми губами, похожей на выбеленную Азеб. Сам институт напоминает сталинский отель с огромными коридорами и пустыми лестницами. Девица мечется, пытается увильнуть, забивается в углы, я же смеюсь над ней и хлопаю по ушам. Но вот из кармана у неё выпадает желтый резиновый шарик, а сама она отключается. Приходят какие-то ребята- студенты и уносят её в кабинет. Я же страшно пугаюсь, заглядываю через головы, вижу её ноги в ботиночках и переживаю, в обмороке ли она, или что похуже. Господи, лишь бы живая! Все отхлынули, она бледная, красивая как панночка, я беру её за руки и молюсь, лишь бы живая! А рядом прыгает этот шарик, продолжает прыгать! Тук-тук, тук-тук! Наконец она открывает глаза и смотрит на меня! Слава Богу! Я вскакиваю, бегу прочь, а за мной прыгает этот шарик, по коридорам, по лестницам, вниз, тук-тук, тук-тук! Я забиваюсь в подвальный закуток за лестничным пролетом, смотрю на него, он прыгает, — ты демон или ангел?! Хватаюсь обеими руками за перила, становлюсь на колени смотрю в пролет и там, наверху, замечаю её склонившееся, как у Беатриче, лицо — прости меня!

А шарик стучит всё сильнее, отбивает куски штукатурки, крошится пол, наконец сыпятся межэтажные перекрытия, оседает облако пыли и видно, что остались лишь арматурные решётки между несущими балками, стены и полы из решёток, комнаты-клетки нагромождены друг на дружку, в них цинковая мебель, трясущаяся на арматуре, Азеб-Беатриче сидит на таком ящике, с какой-то надписью, на верхнем этаже, на лестничной площадке и вдруг со звоном начинает рушиться вниз по железным ступеням.

Это настоящая, эфиопская Азеб грохнула железным чайником.

***

Утром Азеб насильно, почти за локоть, тянула Черенкову в институт — мимо хычового дома с тёмными окнами, где утонул босховый триптих Ада и Рая. Моросило. Черенкова смотрела на Азеб и думала, что тёмное лицо за каплями дождя со снегом напоминает лицо за смертной пеленой. Не выпуская локоть, на кафедру, в деканат. Когтистой ещё не было, а Викч уже сидел за столом, скрипел ручкой в формулярах. Ну что ж, вьюноша, сморщились страницы, как щёки той шаманки, что когда-то по строчкам буквенными ножками летала, курсивом гнулась, избежать закланья тщилась настырными перстами, заклинаний лепет в начетчика стоптать скороговорку. Теперь себе ты молишься. Лишь чёрные границы реестров долговых калечные напоминают ножки.

Викч совсем не удивился просительницам. Обе тяжело дышали, у обеих мокрые от дождя