Опознать отказались - Борис Мезенцев

Николай потер левую ладонь, поднял с земли небольшой камень, швырнул с такой силой, что тот упал далеко от нас. Поднял еще камень, бросил в том же направлении.

— Хорошее упражнение: резкость развивает, силу, и вообще… Люблю работой мышцы нагружать.

— Что потом сделали с обмундированием? — допытывался я.

— К Мураховским отнесли. У них и у Адаменко целые мастерские открыли. Перешивали кители, брюки, перекрашивали их. Костюмчики получились что надо. А знаешь, с какой трудностью столкнулись? Понадобилось много обычных пуговиц. Немецкие срезали и закопали, а где достать «штатские»? С трудом раздобыли. Некоторые ребята приоделись, теперь, как женихи, ходят.

Показался Иван с высоким нескладным подростком, несшим на плече лопату. Парень с любопытством, но смущенно осматривал нас, а подойдя, опустил голову, потупился.

— Ну что? — спросил Николай, кладя руку на плечо хлопца, но тот молчал.

— Говори, Ваня, — подбодрил его Иванченко.

— Гранаты спрятаны в карьере, в норе, — осмелев, заговорил Ваня, — восемь штук. Пойдемте, покажу.

Карьер был недалеко. Ловко орудуя лопатой, юный смельчак откопал гранаты, одну протянул Ивану.

— Молодец, — вырвалось у Николая, — но как их забрать? В кармане не унесешь, за пояс можно лишь одну спрятать.

Мы переглянулись. Оставлять гранаты не хотелось, а брать с собой рискованно. Вдруг Николай, обращаясь к Ване, спросил:

— Дома есть тележка?

— Есть, — живо ответил тот.

— Давайте так: в тележке глиной присыпем гранаты, и никто нас ни в чем не заподозрит. Через полтора-два часа будем дома. Уговор?

— Толково, — одобрил Иванченко, потянул Ваню за руку. — Пойдем за колымагой.

Мы снова остались вдвоем. Николай поднял голову и долго смотрел в нежно-голубое небо. Повернувшись ко мне, серьезно спросил:

— Твои домашние знают, что ты подпольщик?

— Я им ничего не говорил, но они наверняка догадываются. Даже как бы невзначай помогают кое в чем. Я ведь понимаю, что отец меня насквозь видит, да и мачеху, Галину Петровну, тоже на мякине не проведешь. Вопросов мне не задают, делают вид, что ничего не замечают.

— Такая же история и у меня. Играю с родителями в кошки-мышки. Мне им врать — нож острый, а приходится. Кон-спи-ра-ция. Я, бывало, в детстве набедокурю, потом спрячу голову под подушку и думаю, что меня никто не найдет, наказывать не будут. Так и теперь получается. Отец вчера откровенно поговорить хотел, так я, дурак, нагрубил ему, а теперь душа болит стыдно…

— Ты не горюй, Коля, — сказал я. — Такое же положение у всех наших ребят. Ведь это, как говорит Залогина, святая ложь…

— Выдумки! — резко оборвал меня Николай. — Святая ложь, благородная подлость… Ерунда. Ложь есть ложь, а подлость — подлость. Люди иногда черт-те чему оправдание находят…

Он редко бывал раздраженным, но я знал, когда он в таком состоянии, спорить с ним бесполезно. Я смотрел на друга с укором, и он вдруг сказал:

— Прости, брат. Не пойму, что со мной творится, — и уже тепло добавил: — Хорошо иметь друга под горячую руку: себе душу облегчишь, хотя ему настроение испортить можешь. Но это я говорю в шутку… Прости…

Конечно же, мы не могли все время скрывать от родителей свою принадлежность к подпольному движению, но, открывшись, естественно, не посвящали их в детали нашей деятельности, не упоминали имен товарищей по борьбе.

Донесся скрип колес, и мы увидели приближающихся ребят. Засыпав гранаты глиной, направились в Константиновку. В пути нас обгоняли автомашины, всадники, но никто не обратил на нас внимания: тележки тогда возили многие. Глину высыпали у Иванченко во дворе, а гранаты он закопал в огороде.

Провожая Ваню, мы встретили служившего в полиции Ивана Ниховенко. Он ехал на велосипеде и, поравнявшись с нами, остановился.

— Здорово, хлопцы. Куда путь держите?

— Отец решил сарай подремонтировать. Я привез глины, а теперь за песком еду. Ребята вызвались помочь, — бойко ответил Иванченко.

— А как житье-бытье? — глядя на меня, спросил Ниховенко, достал пачку сигарет, протянул нам. Никто из нас не курил, но я взял одну сигарету.

— Житье так себе, — ответил я. — А ты? Простите, а вы как?

— Чего там «выкать», можешь, как и раньше, — на «ты», хоть я сейчас и при власти.

Полицай глубоко затянулся, указательным пальцем сбил пепел с сигареты, многозначительно ухмыльнулся.

— А твои-то как дела? — переспросил я.

— Что надо! Скоро следователем поставят. Жаль только, что в школе мне трудно грамота давалась, а то давно назначили бы… Начальству виднее, кто за кусок хлеба в полиции служит, а кто всей душой. Мне один наш грамотей сказал, что я идейный враг большевиков, то есть заклятый. Это правда. От меня никто спуску не получит, а сам попадусь, проситься не буду. Я такой…

— Жратву хорошую дают? — полюбопытствовал Иванченко.

— Кормят как на убой. Ешь — не хочу. Да и сюда — перепадает… — Ниховенко щелкнул пальцем по горлу. — Житуха… Вот недавно начальник вызвал, спрашивает: — «Ты почему, Иван, ничего не докладываешь»? А я отвечаю, что мне нечего доложить, ведь вчера вместе все деньги пропили, даже на похмелье не осталось. Разживусь деньжатами и доложу. — Глуповато улыбнувшись, закурил новую сигарету, прибавил: — Я сразу не понял, что он про службу спрашивал.

Мы слушали этого ублюдка, не перебивая, а он увлеченно куражился:

— Вот выдали мне наган, а в нем власть заключается: кого угодно могу убить и прав буду. Я коммунистов перестрелял бы всех до одного. С довойны их ненавижу. Был у меня бригадир по фамилии Третьяк. Не вышел я как-то на работу, а он докладную написал. За прогул из заработка проценты выворачивали. Так он, коммунист проклятый, меня подкармливал. Бывало говорит: «Иван, ты не обижайся, ведь я член партии, нарушать законы не могу». Деньги, подлец, взаймы предлагал. Я с тех пор коммунистов всех подряд потрошил бы.

Ниховенко заскрипел зубами, поправил кобуру, глянул на нас холодными, злыми глазами.

— Ну ладно, я поехал.

Мы долго шли молча. Иванченко вдруг сказал:

— Когда он бывает пьяным, то зверь зверем. Дома все крушит, соседей гоняет, кошек и собак перестрелял. Его мать перед соседями хвалится, называет Ивана соколом, а он по пьяной лавочке и ей бубны выбивает. У них есть набожная соседка, смирная, мухи не обидит. Мать Ниховенко как-то насплетничала, что эта женщина за грехи молодости бездетной осталась. Соседка ответила ей, что она не настолько грешна, чтобы бог наказал ее таким сыном, как Иван. Этот разговор мать передала своему «соколу», так он чуть дом этой женщины не развалил, ее убить грозился, но соседи беднягу спрятали.