Повседневная жизнь Дюма и его героев - Элина Драйтова

Всем известно, что отец Дюма был мулатом. Даже те, кто никогда не интересовался биографией писателя, наверняка слышали знаменитый, кочующий из книги в книгу анекдот о том, как он достойно отбрил некоего господинчика, с издевкой расспрашивавшего его о цвете кожи его предков. Согласно легенде, Дюма ответил: «Мой отец был мулатом, дед — негром, а прадед обезьяной. Как видите, мой род начинается там, где заканчивается ваш». Что ж, писателю не откажешь в необходимом для светского человека умении сказать противнику язвительную колкость. Впрочем, дед остроумца негром не был: негритянкой была бабушка, а дед — маркиз Александр Антуан Дави де ла Пайетри — происходил из нормандского дворянского рода, чьи истоки генеалогия возводит к самому началу XV века.[63]

Александр Антуан Дави уехал вслед за младшим братом на остров Сан-Доминго (ныне Гаити), бывший в то время французской колонией. Он был военным человеком и, судя по биографии, изрядным авантюристом. Быть, подобно брату, добропорядочным землевладельцем и плантатором он не мог или не захотел и на 27 лет исчез из поля зрения семьи, посчитавшей его погибшим. Все эти годы он жил на Сан-Доминго и был близок с негритянкой Марией Сесеттой (или Цезеттой). Сесетта родила ему двух сыновей и двух дочерей и стала в глазах окружающих достойной управительницей его дома. Так ее и звали: «Мария Сесетта из дома», на местном диалекте «из дома» звучало «du Mas». Отсюда и фамилия детей чернокожей рабыни — Дюма. О старших детях известно только, что их звали Адольф, Жаннетта и Мари-Роза. Всех их, вместе с младшим сыном Тома Александром и самой Сесеттой, достойный Дави де ла Пайетри продал, чтобы добыть денег для возвращения во Францию. Впрочем, он сохранил за собой право выкупа младшего сына в течение пяти лет после продажи. Выкуп состоялся в 1776 году, когда мальчику было 14 лет. К этому времени удачливый батюшка навел порядок в своих владениях в Нормандии, разогнал наследников своих младших братьев и стал, по праву старшинства, хозяином всех родовых земель, часть которых, за нехваткой денег, правда, пришлось продать. Явление старшего представителя рода после 27 лет отсутствия как гром среди ясного неба стало трагедией для всех других членов семьи, что, видимо, немало позабавило старшего Дави, который, чтобы не допустить каких бы то ни было претензий на наследство, в 72 года женился на служившей у него в доме тридцатитрехлетней дочери винодела Мари Рету. Эта последняя авантюра окончательно расстроила здоровье старца, и он скончался менее чем через полгода после свадьбы.

То ли из отцовской любви, то ли в пику родственникам зловредный маркиз поддерживал своего сына-мулата. Он официально признал свое отцовство, дал отпрыску необходимое образование, снабжал деньгами и поощрял его юношеские похождения в Париже. И хотя смуглый красавец, силач и галантный кавалер, имел успех, все же он был вынужден защищать свое достоинство от нападок и презрения тех, кто не желал видеть в мулатах ровню, даже если они происходят из родовитой дворянской семьи.

Незадолго до смерти отца Тома Александр решил поступить на военную службу, но от протекции отцовских друзей отказался и даже не стал прикрываться дворянским именем: записался в полк под фамилией матери — Дюма.

Вскоре разразилась революция, и стремление завоевать доброе имя сослужило Дюма службу. Невероятно сильный и столь же бесстрашный Дюма стал генералом. Прямолинейность и независимость мнения, преданность республиканским идеалам, в которых он, видимо, видел единственную гарантию свободы и равенства граждан и народов, вскоре испортили отношения генерала Дюма с поначалу весьма ценившим его Наполеоном. С этого момента карьера Наполеона пошла вверх, к трону, а солнце генерала покатилось к горизонту. Он подал в отставку и хотел вернуться к супруге в Виллер-Котре, но, по несчастью, угодил в неаполитанский плен, откуда спустя два года вышел совсем больным и потерявшим веру в жизнь.

Великий сын генерала родился в 1802 году, а в 1806-м генерал умер, запечатлевшись идеалом в памяти своего наследника.

Генерал Дюма боролся за равенство всех людей и народов. Тем не менее, как мы уже знаем, в его доме были слуги, а среди слуг был негр. Этот последний звался Ипполитом и, по определению сына генерала, оставившего его описание в «Моих мемуарах», был «черный дурень, глупости которого становились пословицами». Судите сами: он умудрился выпустить ручную птичку хозяйки дома, потому что вознамерился проветрить клетку! Впрочем, Ипполит был добрый малый, однажды спас тонувших в реке подростков, а ругать его все равно казалось бесполезным: сделав одну глупость, он вскоре совершал другую. Просто способность к размышлению и сопоставлению фактов не была в числе его достоинств.

У самого Дюма тоже был чернокожий слуга Алексис. Попал он к писателю экзотическим образом: его принесли в подарок от актрисы Мари Дорваль в огромной плетеной корзине под грудой цветов. Отношения чернокожего слуги с хозяином складывались так же, как отношения Дюма с другими его слугами. И тот и другой жили в свое, удовольствие, не особенно стесняя друг друга.

Алексис прожил у Дюма пять или шесть лет, но на следующий же день после провозглашения Республики явился к хозяину и, уведомив его о том, что «теперь больше нет слуг», попросил отпустить на службу во флот. Дюма не возражал. Он дал Алексису все нужные документы и даже написал записку Аллье, своему знакомому, служившему в морском министерстве, с просьбой помочь бывшему слуге завербоваться во флот. Аллье благосклонно принял Алексиса, но, вместо того чтобы отправить во флот, сделал его своим лакеем. После июньских событий Алексису удалось сбежать от Аллье, однако во флот ему больше не хотелось. Он мечтал теперь вступить в национальную гвардию, потому как там «дают награды». Дюма порекомендовал его полковнику Клари. Алексис стал «негром национальной гвардии», потом был переведен в сухопутную армию и спустя три месяца прислал бывшему хозяину отчаянное письмо с мольбами вызволить его оттуда. Дюма использовал свои связи, и бывший слуга вернулся к нему с просьбой взять его на службу «за стол, кров и одежду». Дюма дал согласие, посмеиваясь про себя, однако вскоре ему стало не до смеха. Старая ливрея Алексиса за время его отсутствия пришла в полную негодность, и писатель позволил юноше поискать в собственном гардеробе что-нибудь для него подходящее.

«Через три или четыре дня ко мне вошел щеголь в панталонах капустно-зеленого цвета в серую клетку, черном сюртуке, белом пикейном жилете; был на нем и батистовый галстук.

Все это было увенчано головой Алексиса.

Я не без труда узнал его.

— Что это такое? — спросил я.

— Это я, сударь.

— Ты что, на содержании у русской княгини?

— Нет, сударь.

— Где ты все это взял?

— Так вы сказали мне: «Поищи в моем гардеробе что-нибудь подходящее для тебя». (…)

— И ты нашел?

— Да, сударь. (…)

— Но, Господи прости, это же мои новые штаны, Алексис!

— Да, сударь.

— Но, черт меня побери, это же мой новый сюртук, Алексис!

— Да, сударь.

— Ах так? Значит, ты совсем совесть потерял?

— Почему, сударь?

— Как, ты берешь у меня все лучшее? Ну, хорошо, а… как же я?

— Ну, я подумал, что, поскольку вы работаете с утра до вечера…

— Да.

— … и поскольку вы никогда не выходите…

— Нет.

— … вам не обязательно быть хорошо одетым.

— Вот как!

— В то время как я бегаю по городу…

— Так!

— … исполняю все ваши поручения…

— Дальше?

— … хожу к женщинам…

— Негодяй!

— … вам хотелось бы, чтобы я был хорошо одет. (…)

— Наденьте на него поскорее ваши ордена, сударь, — предложил вошедший Мишель, — тогда его примут за сына его величества Фаустина Первого,[64] и объяснения будут излишни.

— А пока что у меня нет ни брюк, ни сюртука.

— Это не так, сударь, — возразил Алексис, — у вас есть старые» («История моих животных», XXII).

Алексис остался в доме, но, как и другие слуги, не перетруждал себя работой. Переехав вместе с ним в Брюссель, Дюма нанял другого слугу, и, хотя он и не собирался гнать старого, Алексис сам решил уйти и все-таки вернуться в армию. На этот раз армейская служба пошла успешнее, начальство было им вполне довольно, и служба у Дюма действительно закончилась.

При свойственном Дюма отношении к слугам слуге-негру не на что было жаловаться. Никакой сегрегации у Дюма и в мыслях не было. Ему вообще претило подавление человека человеком, а предрассудки, будь они расовые, сословные или касающиеся половой принадлежности, оставались для него предрассудками, то есть тем, от чего Провидение рано или поздно избавит мир. Сам же Дюма активным борцом за права негров, конечно, не стал: не в его характере была активная, в ущерб остальным занятиям, политизация своей жизни. Ведь даже свое горделиво упоминаемое республиканство писатель никогда не доводил до абсурда.