Виктор Суворов: Главная книга о Второй Мировой - Дмитрий Хмельницкий

Другая сторона этой ситуации — психологическая. Люди типа Адамса — с европейским образованием, высокой профессиональной квалификацией и знанием мира — в советской системе — редкость. Что его заставило? Революционные увлечения молодости не объяснение. Они могли скорее отвратить его и от ленинской, и от сталинской государственной систем, нежели привлечь к ним. Более серьезный мотив — профессиональные амбиции. В 1920 году тридцатипятилетнему отставному майору светила в Москве блестящая карьера. Таких людей советские представители по всему миру заманивали в Советскую Россию, лишившуюся почти всей интеллигенции. Предположить, что через 10–12 лет уже никто в России не сможет распоряжаться своей жизнью и даже своей профессией, тогда было трудно.

Понять, почему в 1934 году замминистра авиационной промышленности СССР (так позже называлась его должность) согласился стать резидентом в Америке, легко. Попробовал бы не согласиться. Но почему не сбежал? Романтиками могли быть его агенты, американские левые интеллектуалы, бескорыстно снабжавшие СССР военными секретами и наивно считавшие, что тем самым борются за мир. Но он-то знал систему изнутри. Разгадку можно найти в той же статье. Оказывается, у Адамса была жена, американка Доротея Кин. Они поженились в Берлине в 1930 году. И все годы его шпионской деятельности жена жила в Москве. Они встретились снова только в 1946 году. Вот и объяснение. Жена была заложницей. Обычная советская практика.

Происходит метаморфоза. Вглядываешься в текст наполненной дежурным восхищением статьи, и сквозь образ замечательного патриота, героя, рискуя жизнью добывавшего для любимой страны вражеские секреты огромной важности, проступает облик несчастного человека, из страха за жизнь близких занимавшегося грязным делом. И дело не в том, что он был разведчиком, а в том, на кого и для чего он работал.

Вообще смена моральных ориентиров в обществе — гораздо более трудный процесс, чем смена режима. Даже зная, как все было на самом деле, трудно совместить это знание с привычным стереотипом.

Все школьники 60—70-х годов помнят, кто такой Николай Кузнецов, он же обер-лейтенант Пауль Зильберт. Все читали книжку «Это было под Ровно». Советский разведчик в немецкой форме бесстрашно действовал на занятой немцами территории. Совершал теракты. Фантастически смело, прямо на улице застрелил несколько высоких немецких офицеров. Погиб в бою, пробиваясь к своим через линию фронта. Несомненный герой.

В конце 90-х годов были опубликованы мемуары бывшего начальника Кузнецова, руководителя диверсионного отдела НКВД генерала Павла Судоплатова. Судоплатов пишет и о Кузнецове. Оказалось — все правда. Действительно, герой. Отчаянной смелости человек. Но оказалось, что и не вся правда. Кузнецова НКВД завербовал в середине 30-х годов. Он был, видимо, человеком с безусловными актерскими данными. В Москве перед войной работал с интеллигенцией, изображал из себя представителя золотой молодежи, тогдашнего «плейбоя». Имел машину (тогда большая редкость) и вращался в художественных, актерских, балетных и дипломатических кругах. Информировал НКВД о том, что там происходило. Короче, сажал художественную интеллигенцию.

Потом началась война, и он стал бесстрашным разведчиком. А может, и никогда не переставал им быть. Совсем не просто совместить образ героя-антифашиста с образом провокатора-осведомителя. А ведь Кузнецов был, надо полагать, человеком цельным. В его возрасте и в его время советская молодежь была почти вся цельной. Плохо представляю себе, что творилось тогда в головах у Николая Кузнецова и Артура Адамса. Но так же плохо представляю себе, что сегодня творится в головах у авторов статей, прославляющих советских героев в качестве Героев России. И у тех, кто посмертно награждает таких людей уже российскими, а не советскими орденами. Суметь себе это представить — значит суметь понять историю.

В современной России Артур Адамс и Николай Кузнецов по-прежнему — национальные герои, а Виктор Суворов — национальный предатель.

Тем хуже для России.

Ирина Павлова[134]

Поиски правды о кануне Второй мировой войны

Никому на слово, товарищи, верить нельзя…

Сталин

В советской историографии многие десятилетия бытовали положения о том, что Октябрьская революция стала «великим началом мировой пролетарской революции; она указывала всем народам мира путь к социализму». Однако, как убеждали читателей авторы шеститомной «Истории Коммунистической партии Советского Союза», партия «видела свою миссию не в «подталкивании», не в «экспорте революции», а в том, чтобы практическим примером убеждать народы в преимуществах социалистического строя»[135].

В действительности же все делалось с точностью до наоборот. Правда, в первые месяцы и даже годы после Октябрьского переворота лидеры большевистской партии не скрывали не только своей веры в мировую революцию, но и своих действий, направленных на ее «подталкивание». Не один В.И. Ленин жил надеждой на то, что, «как только мы будем сильны настолько, чтобы сразить весь капитализм, мы немедленно схватим его за шиворот». Исследователь Л.А. Коган суммировал высказывания и предложения других известных деятелей партии того времени на этот счет: Л.Д. Троцкий в 1919 г. предлагал сформировать мощный конный корпус для броска в Индию, так как, по его мнению, путь на Запад пролегал через Афганистан, Бенгалию и Пенджаб. Н.И. Подвойскому принадлежит высказывание о том, что «одно должно претворяться в другое так, чтобы нельзя было сказать, где кончается война и начинается революция». Предлагая создать Генеральный штаб III Интернационала, М.Н. Тухачевский писал в июле 1920 г.: «Война может быть окончена лишь с завоеванием всемирной диктатуры пролетариата». Известны и другие сентенции: К.Б. Радек: «Мы всегда были за революционную войну… штык — очень существенная вещь, необходимая для введения коммунизма»; Ф.Э. Дзержинский: «Мы идем завоевывать весь мир, несмотря на все жертвы, которые мы еще понесем»; Н.И. Бухарин: «Рабочее государство, ведя войну, стремится расширить и укрепить тот хозяйственный базис, на котором оно возникло, то есть социалистические производственные отношения (отсюда, между прочим, ясна принципиальная допустимость даже наступательной революционно-социалистической войны)»; «Гражданская война — минус, но она дает возможность перестройки на новых началах». В 1919 г. в Петрограде вышла книга Г. Борисова (псевдоним экономиста и философа И.А. Давыдова) под названием «Диктатура пролетариата», в которой прозвучало откровенное признание: «Нет, не мир, а меч несет в мир диктатура пролетариата»[136].

После поражения под Варшавой в 1920 г. Ленин стал более осторожным относительно своих планов о будущей советизации Запада. В настоящее время опубликован ранее неизвестный фрагмент его речи на IX партийной конференции 22 сентября 1920 г., где он, в частности, сказал: «Я прошу записывать меньше: это не должно попадать в печать…»[137] В этом выступлении, как уже отмечено в литературе, отразились ленинские планы большевистской экспансии на Запад, включая дислокацию Красной Армии вдоль германской и чехословацкой границы, а также его одержимость секретностью[138].

Говоря о планах советизации Польши, Ленин приоткрыл завесу над тем, как принималось решение «использовать военные силы»: «Мы формулировали это не в официальной резолюции, записанной в протоколе ЦК и представляющей собой закон для партии до нового съезда. Но между собой мы говорили, что мы должны штыками пощупать — не созрела ли социальная революция пролетариата в Польше?» (выделено мною. — И.П.). Делалось это втайне как от собственной партии, так и от Коминтерна. «Когда съезд Коминтерна был в июле в Москве, — продолжил далее Ленин, — это было в то время, когда мы решали в ЦК этот вопрос. На съезде Коминтерна поставить этот вопрос мы не могли, потому что этот съезд должен был происходить открыто»[139].

После поражения под Варшавой намерения руководства партии остались прежними. Председатель Сиб-ревкома И.Н. Смирнов на III Сибирской конференции РКП(б) в феврале 1921 г. рассказал о своем разговоре с Лениным, состоявшемся у него после того, как выяснилось, что 40 тыс. добровольцев, собравшихся в Сибири для поездки на Польский фронт, оказались невостребованными: «…Скажи в деревне, что нам еще придется ломать капиталистическую Европу и что эти 40 тыс. должны сыграть решающую роль. И русская советская винтовка появится в Германии»[140].

Что же касается принципов конспирации во внешней политике, то они были не только закреплены, но и доведены Сталиным до логического завершения. После первых неудачных опытов надежды на мировую революцию не исчезли и действия по ее «подталкиванию» не прекратились, но были глубоко законспирированы. В результате правда о них оказалась буквально замурована. Кто реально мог отважиться усомниться в утверждении Сталина, когда он в 1936 г. на вопрос американского журналиста Роя Говарда «Оставил ли Советский Союз свои планы и намерения произвести мировую революцию?» ответил: «Таких планов и намерений у нас никогда не было»[141] (выделено мною. — И.П.). Данный ответ чрезвычайно характерен для личности Сталина. Для тех, кто не знал, что такие планы существовали, сталинский ответ означал «не оставил», тот же, кто спрашивал наобум, получил и соответствующий ответ. Здесь даже не двойное, а избыточное отрицание, равное саморазоблачению и достойное расхожего анекдота! В то же время этот ответ можно рассматривать как утонченную дезориентацию противника для внутреннего употребления и выражение непричастности к той политике, в которой Запад подозревал Советский Союз — для внешнего употребления. Фактически же в нем содержалось грубое издевательство над всеми, кому этот ответ предназначался.