Колымский призрак - Эльмира Нетесова

Аслан подошел туда, где еще недавно был срезан, сглажен стык, соединивший два безымянных участка. Стал на Колени.

— Да отвернитесь, скоты! — прикрикнул старший охранник на мужиков, не понимающих, что случилось с Асланом. — Отец его там. Работал… Умер. Не дожил до реабилитации. И никто не знал, что рядом. Их хребет разделил…

Два десятка лет, два десятка километров и все та же смерть пролегли через перевал. Аслан вернулся к машине совсем седым.

Старший охранник сразу приметил это и, тяжело вздохнув, сказал с укоризной:

— Тех, кто безвинных сажает, самих бы на Колыму. Неужель и сегодня тех негодяев земля на себе носит?!

Аслан сидел в машине, понурив голову. Ни с кем не хотелось говорить, никого не желал видеть.

Молодой охранник, поняв состояние человека нутром, развернулся плечом, чтоб мог тот видеть трассу.

Аслан смотрел на убегающие повороты, спуски и подъемы. И виделся ему белый конь, бегущий за машиной. Удивительный конь. Белый, как снег, прозрачный, как дымка, а может, седой, как Колыма, как состарившаяся, несбывшаяся сказка.

Реабилитированы посмертно… Эти слова будоражили мозг, леденили сердце.

«Только бы бабку не известили. Не обрадовали б до смерти. Стара она для такого известия. Не переживет. Уж лучше пусть ждет. И их… Ждать куда как лучше, чем потерять надежду. Жизнь станет никчемной, ненужной и бессмысленной. Ожидание — это вера в лучшее. Когда она исчезнет, останется лишь смерть. Я тоже выжил, веря в сказку. Долго ждал. На чудо надеялся. И хотя потом все понял, думалось, что судьба пощадит хоть их. Ан нет… Но сказка вырасти помогла. Маленьким был, потому — верил. Интересно, кто придумал ее — отец, уходя, иль бабка, выплакавшись за ночь?» — думал Аслан, глядя на густые сумерки, скрывающие трассу

Он не слышал, о чем говорят его мужики. Как-то сразу потерял интерес к окружающим.

Машина остановилась у ворот зоны, просигналила громко, резко.

Мотнув гривой, исчез конь. Словно растаял. Да оно и понятно: не может сказка жить за колючей проволокой, в холодном бараке. Пусть вернется в Кабардино-Балкарию и ждет Аслана там, на воле, дома…

— Вылезай! — слышится команда охраны, и Аслан первым выпрыгнул из кузова.

В бараке все было готово к жизни. После ужина, съеденного вслепую, Аслан лег на шконку: до утра надо суметь взять себя в руки. И снова зарабатывать зачеты, чтобы скорее вернуться домой.

Утром бригаду повезли на новый объект. И снова кирки, лопаты, ломы закрутились в руках. Траншеи поползли в земле рубцами. Не до отдыха, времени в обрез. Не до перекуров — сроки взяли в тиски.

Пятеро будущих жильцов поселка старались изо всех сил. К концу недели залила бригада фундаменты под два дома. И, не теряя ни минуты, взялись за столярку. Ее нужно сделать на пилораме заранее. Оконные рамы, двери и коробки, доски на полы. Половина бригады работала с восьми утра до восьми вечера, вторая половина с вечера до утра при прожекторах. Когда опалубку с фундаментов сняли, бригада днем и ночью возводила стены домов. И снова без отдыха, без выходных, без бань, без просвета.

Возвращаясь с работы, валились подкошенно на нары. Где день, где ночь? В глазах темно. Зато кипит работа на объектах. Первый дом уже на третий этаж выведен. Второй — на втором. Все торопятся. Зима скоро. Белые мухи вот-вот полетят. До них нужно успеть вывести дома под крышу.

Люди стали похожими на тени. Не со слов, со взгляда научились друг друга понимать. Скорее… Не до взаимоотношений. Теперь существует только работа. Нужно уложиться в график. Немыслимый, фантастически сжатый. Но иного выхода просто нет.

Отделочные работы будут завершаться потом, под крышей — в тепле. Но люди боятся не уложиться: и ночами, шатаясь от усталости, все ж лезли на козлы, — начали штукатурку потолков, стен.

Быстрее… Время на сон сжалось до шести часов. Больше — нельзя. Спать хорошо на воле. Теперь не до сна. И Аслан клал стены вместе с другими, проверял кладку отвесом. Как и все — носил кирпич, месил раствор. Пресекал всякие разговоры, — они отнимают время и силы.

Мужики уже забыли, когда собирались в бараке у печки иль за столом. Потерян был счет времени. Хотелось немного перевести дух, но тут же со всех сторон начинали шикать, подгонять, материть. Особо Сыч, он теперь совсем в сознательные заделался. С объектов, как смертник, почти не уходил. Всюду успевал. Всех подгонял. И себя — в первую очередь.

И лишь когда второй дом стал под крышу, взяла бригада банный день, решив отдохнуть в зоне хотя бы сутки. Ведь успели до снега. Управились, уложились.

Даже окна застеклили, двери навесили, настелили полы. Можно было немного расслабиться, тем более что администрация сообщила: вечером зэки смогут посмотреть фильмы о любви.

И зашевелились мужики. В баню — строем. Мылись тщательно. Покряхтывая от удовольствия. Ведь впереди — вечер развлечений. Целых два фильма. Своей любви нет, на чужую сердцем порадуются. А раз можешь радоваться, значит, живешь…

Сыч плескал на себя из шайки горячую воду, не жалея. Отмылся. Перестал походить на глиняное чучело. Аслан докрасна натирался мочалкой. Когда будет следующий банный день — никто не знает заранее. Может, под Новый год, а может, перед освобождением. Тут уж

— как повезет…

Аслан не торопился из бани. Знал заранее: вернется, сядет пить чай. Потом покурит вдоволь. Бабка посылку прислала. Папиросами до отказа забита. Все на тумбочке. Ну да это ничего. В бараке закон: что лежит на чужой тумбочке — не трожь. На нарах иль шконке — не прикасайся. Нарушение этого неписаного правила каралось всегда.

Аслан после бани возвращался в барак повеселевшим. Словно всю тяжесть горя смыл вместе с усталостью. Впереди — вечер отдыха. Его тяжкой ценой заслужил. Надо воспользоваться этим днем сполна. Ведь завтра снова работа, до изнеможения, до полусмерти.

Когда Аслан подошел к своей шконке, глазам не поверил. На тумбочке не оказалось начатой пачки папирос. Исчезли и спички. Конечно, в тумбочке немало курева. Но… Смолчав иль сделав вид, что не заметил пропажи, человек теряет авторитет. И мужики барака перестанут считаться с таким. Разворуют все. Попробуй пикни, промолчав однажды. Затопчут в грязь. От насмешек и презрения не избавишься.

«Кто это мог сделать?» — оглядывал Аслан мужиков в бараке. Те притихли. Ждут, что будет. И только Сыч, словно ничего не случилось, курил папиросы из пачки Аслана, лежавшей перед ним на тумбочке и что-то рассказывал, не обращая внимания на вошедшего.

Аслан понимал, почему именно Сыч решился на это. Меж ними давно шло соперничество. Оно принимало разные формы. О нем не говорили, не спорили, но и не забывали ни на минуту. Ведь Сыч был старшим бригадиром на трассе, за что получал пятнадцать зачетных дней каждый месяц. Аслан — обычный бригадир. И зачетных имел лишь десять дней. Когда бригада перешла на стройку, Аслан остался бригадиром, а Сыч стал простым работягой. Это его не устраивало. Ему тоже нужны были зачеты и он болел, молча, но явно, оттого, что работяги не выбрали его, Сыча, своим бригадиром. Вот он и пытался всячески дискредитировать Аслана в глазах бригады. До сих пор этого не удавалось. А теперь?

Мужики бригады понимали, что происходит, но молчали, ждали, чем кончится эта бессловесная молчаливая борьба двух крутых резких людей — за влияние, за зачеты.

Аслан открыл ящик тумбочки. Все на месте. Деньги — до копейки. Папиросы — это вызов. Конец терпению. Сдали нервы у Сыча. Мужикам, конечно, теперь уже все равно, кто из них будет бригадиром.

— Унизить меня решил? Превратить в тряпку? Не выйдет, — взял Аслан самодельный нож из тумбочки и, подойдя сзади к Сычу, на глазах онемевших от неожиданности мужиков отрезал у того ухо.

Сыч и охнуть не успел. Вскочил побелевший, разъяренный. Аслан держал нож у самого его горла:

— Пошевелишься — размажу напрочь. Знаешь, за что у тебя уха нет. Скажи спасибо, что тыква на плечах цела. Будешь наглеть — второй локатор отсеку, — предупредил Аслан и, забрав папиросы, вернулся к своей шконке. Сел спиной к Сычу. Закурил, угостив папиросами десяток мужиков.

Сыч оглянулся. Рядом — ни одного собеседника. Все вокруг Аслана. А его никто слушать не хочет.

Плечо, грудь — в крови. Перевязать бы, да ничего под руками нет. Не ожидал. Хлещет кровь на руку, грудь, от боли голова раскалывается. Хоть вой, а рядом — никого…

Все Аслана окружили. Отомстил. Опозорил. Отстоял себя. Теперь уж никто не посмеет шутить с ним столь легкомысленно и неосторожно. А вот его, Сыча, осмеивать станут явно, в глаза. Даже старый пидор не смолчит. Паскудные обиженники — и те ухмыляться станут.

«Попробуй теперь подойди к этому гаду, Аслану, за него весь барак вступится. В клочья разнесут. Не вспомнят доброе. Один просчет всегда перечеркивает все прежние заслуги», — запоздало вспоминал Сыч.