Гипнотизер - Андреас Требаль

С поразившей меня учтивостью он протянул мне бокал, не забыв предусмотрительно подвинуть и табуреточку для ног. Но и этого ему показалось мало: раздобыв где-то в доме теплый плед, он заботливо укрыл мне ноги. Успокоился месье Боне, лишь когда водрузил мне под голову подушку-мутаку. С сосредоточенным видом и молчаливо, что было уж совсем не в его духе, этот великан передвигался по комнатке, даже сподобился подкатить сервировочный столик, вновь наполнить успевшие опустеть бокалы и в довершение всего зажечь свечу. После этого с чувством исполненного долга месье Боне извинился и стал спускаться к себе в лавку. Постепенно его шаги по лестнице стихли.

Я сидел в одиночестве. Из кухни слышались звуки передвигаемых по плите кастрюль или сковород, доносилось благоухание супа и приправ. Свеча потрескивала, освещая изображение Пресвятой Богоматери с висевшими над ним четками.

«Молюсь Тебе, чтобы все было хорошо, — подумал я. — И прости мне все».

Мне стало тепло, дремотно, глаза сами собой закрывались. Вспомнился граф. Неужели он видел во мне кандидата в мужья своей дочери? Или мне это только казалось? Из чувства долга я помог Ролану и Жоффе при расследовании крайне запутанного дела об убийстве барона Оберкирха. Из чувства долга ли? Я полностью отдавал себе отчет, что соглашусь помогать им уже из-за того, что это даст мне возможность видеться с Марией Терезой… Мерцание свечи вносило неразбериху в мои и без того не отличавшиеся упорядоченностью мысли. Как же мне хотелось видеть эту женщину, и тут же в голове вновь зазвучали саркастические излияния графа — мол, уж не собрались ли вы ухлестнуть за моей дочерью!

Графиня де Карно вышла бы за любого, кто поклялся бы в вечной любви к ней. Элен была вторым после Жюльетты созданием в этом мире, пробуждавшим у меня самое искреннее сочувствие. Наряду с ее более чем неказистой внешностью она страдала еще одним недугом, преследовавшим ее после падения с лошади, — иногда у нее непроизвольно разъезжались ноги, и происходило это, как правило, в самый неподходящий момент. И потом на многие часы, а то и целые дни нога от бедра и до ступни была парализована, теперь же, после любовной драмы, она вовсе не поднималась. Часами лежала на кушетке в гостиной, и горничная читала ей вслух стихи. Иногда Элен засыпала, а во сне плакала, из-под сомкнутых век текли слезы.

И теперь граф надеялся на повторение чуда, сотворенного мной с Ла Бель Фонтанон.

— Когда Элен на ногах, вряд ли это существенно улучшит ее, так сказать, фасад, — цинично вещал граф, — но ночью все кошки серы, кроме того, за ней неплохое приданое. И, как известно, за девушками ее типа нужен глаз да глаз.

— Почему вы говорите такие отвратительные вещи, граф?

— Чтобы меня было за что сжечь в адском пламени.

Тут я вздрогнул — мне показалось, что кто-то меня позвал. — Да?

— А вы, выходит, успели вздремнуть?

Голос Мари Боне звучал совсем по-матерински, и бульон, который она принесла, благоухал, как и должен благоухать налитый в чашу прозрачный бульон с вырезанными из моркови звездочками.

— Да, прикорнул немного. Потом мне показалось, что кто-то позвал меня.

— Ничего вам не показалось, дорогой месье Петрус, — убежденно произнесла Мари Боне.

И несколько часов спустя мне пришлось убедиться, что она была права.

Зов исходил от Элен. И сейчас я не стану отягощать читателя дословностью того, что произошло с Элен, пока я вкушал гастрономические прелести в гостях у семейства Боне. Как позже мне рассказали, она, как обычно, улеглась на кушетку и, широко раскрыв глаза, стала вглядываться в стоявшее в изножье кушетки зеркало. Незадолго до этого она отпустила служанку, а отца не было, граф отправился на аукцион. Никто не мешал Элен полностью отдаться сокровенным мечтаниям. Не один час она пыталась гипнотизировать себя, что в конце концов удалось. Она стремилась вновь пройти сквозь зеркало и вновь пережить поцелуи и ласки вероломного похитителя. Кровь из перерезанной вены мало заботила ее, особой боли Элен не испытывала — порез оказался неглубоким. Вероятно, графиня была на верху блаженства. Я очень хорошо представлял себе ее желания и охватившую ее при этом страсть. Наверняка наступил момент, когда волна блаженства подняла ее вверх, оторвала от кушетки, понесла прочь, к светлому сиянию, которое с каждым мгновением становилось все ярче. Мне и сейчас кажется, что я слышу ее крик: «Петрус! Это так прекрасно!»

Застыв с ложкой в руке, я смотрел в глаза Мари Боне, в эти чуть испуганные глаза газели.

— Нравится вам?

— Превосходно, — пробормотал я. — Мари, у вас получается лучший во Франции бульон…

Я чувствовал, как стучит мое сердце, слышал доносившийся с улицы колокольный звон. Все это — реальность, успокаивал я себя, принимаясь за густой суп с домашними колбасками, пригубив вина из бокала, затем перешел к яблочному компоту и пирожным. Грезившийся мне призыв Элен померк и уже больше не донимал меня. А на Мари Боне напала словоохотливость. Обрадованная тем, что ее стряпня пришлась мне по вкусу, она призналась, что купила скворца. Во-первых, для развлечения, во-вторых, чтобы в доме поселилось еще одно существо, о ком она могла бы заботиться.

— Знаете, недавно я встретила одну уличную торговку. У нее была клетка с синичкой, малиновкой и воробьем и корзинка с мелкими белыми фиалками. Это было настоящее чудо! На этом рынке все старались перекричать друг друга, мясники зеленщиков и так далее, но все равно не смогли заглушить чудное пение, хоть и совсем негромкое. Я была словно околдована, птичье пение звучало для меня как призыв из другого мира. Я уж и не помню, как сунула ей последние остававшиеся у меня су, а торговка, связав для меня маленький букетик, благоговейно вручила его мне.

— А что же с птицами? — спросил я.

— Это были ее демоны.

— Демоны?

В ответ прозвучало лишь серебристое позвякивание ложек. Попытавшись разобраться в безудержных фантазиях Мари Боне и представить себе обычных скворцов в роли демонов, я невольно склонился к мысли о том, что, может быть, разум Мари вновь помутился? Может быть, ей нужна помощь? И тут я словно пробудился. Обеспокоенно взяв Мари за руку, я заглянул ей в глаза. Чуть сморщив лоб, она сосредоточенно уставилась куда-то поверх меня, словно в надежде отыскать подтверждение или же опровержение сказанного ею.

— Нет, — наконец сказала она и высвободила руку, — я все верно сказала. И вам нечего опасаться, что мне снова пора в Сальпетрие.

— Но, Мари…

— Вы хотя бы попытайтесь понять меня, Петрус. Кстати, я забыла сказать, эти птицы вовсе не предназначались для продажи. И знаете почему? Потому что это демоны, оперенные души, дающие торговке жизнь. Синица — демон, дающий возможность задержаться где угодно, малиновка — демон одиночества и мелодичных напевов, демон, скрывающийся в воробье, отвечает за покорность и послушание, за готовность питаться крошками с мостовых города.

— Очень и очень занятное толкование, Мари…

— Еще бы! И на самом деле занятное. Но то, что я надумала завести дома скворца, никак не связано с этим событием. Я завела его, чтобы хоть с кем-то можно было общаться так, как мне хотелось бы. И если Бог на сей раз соблаговолит… то малышке или малышу посчастливится насладиться его трелями.

— То есть… Вы хотите сказать, что ждете ребенка?

— Я и сама не могу понять, как все произошло, — призналась Мари Боне. — Полтора месяца назад он после обеда приходит сюда и говорит: «Милая, мне все-гаки хочется ребенка. Но как, если…» «Так что же, ты разучился, что ли?» — спрашиваю его. «Да нет, но… — замялся он. — Ну, тогда возьми да сделай нам ребенка». Он упал на колени передо мной… А потом мне было так хорошо, так легко. Все былые депрессии делись куда-то прочь. И теперь я больше похожа на меланхолика в эйфории.

Я, запинаясь, выдал обычное в таких случаях поздравление. Мари Боне, пожав плечами в ответ, зажгла еще одну свечу и стала относить посуду в кухню. Складывалось впечатление, что она обрела несколько более земную, грубоватую ипостась, подумалось мне. И при этом она такая нежная, будто из любовной оды. А что касается образов ее мира, тут она вполне может поспорить с любым прорицателем.

— Мари, я совершил ужаснейшую ошибку, — крикнул я ей, когда она уже была на кухне, и тут же снова уселся в кресло, не ударяясь в расспросы и поуютнее укутываясь пледом. — Моя консьержка утверждает, что долг мужчины — беззаветно любить женщину. Я люблю Марию Терезу, но додумался у нее на глазах наброситься на ее дядюшку и чуть было не придушил его. И еще одно: мне удается гипнотизировать людей взглядом, голосом и вообще своей риторикой — и все же я никак не могу отделаться от ощущения, что все это как-то впустую. Очень напоминает скуку. И притом точно знаю, что, ставя себе подобный диагноз, лишь впадаю в самообман. Потому что всего-то пару дней назад был полон надежд получить кредит на открытие собственной практики.