Пушкин и тайны русской культуры - Пётр Васильевич Палиевский

в одном ряду известные главы романа и Евангелие. Но воображать, что согласно Булгакову «на самом деле» не было никакого Иисуса, а был Иешуа, так же нелепо, как и верить, что «раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал и росту был не маленького и не громадного, а просто высокого… Правый глаз черный, левый почему-то зеленый». Роман – вымысел, сказка. По классическому суждению Пушкина, «сказка ложь, да в ней намек», то есть бесспорная ложь и перед действительностью, и перед верой (которая для верующего есть главная действительность); зато – житейское допущение, фантазия, позволяющая лучше видеть и проверить отношение нашей правды к высшей.

Всего этого как будто не знает статья о Булгакове в парижском «журнале христианской культуры» «Символ» (№ 23,90 г.). В одной руке автор держит ножницы, в другой – Катехизис и перелистывает роман. Нетрудно угадать, что за этим следует. Открытие первое: «не только Иисус, но и Сатана представлены в романе отнюдь не в новозаветной трактовке». Второе: «В нем есть суд, казнь и погребение Иешуа-Иисуса, но нет его воскресения» (как будто кто-либо мог воскресить нищего из Гамалы до Судного дня). Третье: «нет в романе и девы Марии-Богородицы», нет «Бога-Отца и Бога Сына», – и все это «обусловлено сознательным и резким неприятием канонической новозаветной традиции». С изумлением обнаружив, что Булгаков начитан в масонской литературе значительно сильнее, чем он сам, автор решает, что перед ним чернокнижник, масон и теософ. Статью завершает картинка, где кот наставляет в масонской мудрости потерянного Булгакова, совершенно так же, как если бы бес, сидевший в мешке у Вакулы, начал учить Гоголя.

«Символ» – журнал квалифицированный. Он издается влиятельными католическими кругами на русском языке как бы в преодоление разрыва схизмы, и в его редколлегию входят известные специалисты из Москвы. Остается гадать: либо редакция действительно считает, что можно судить роман по правилам богословия, да еще в манере тех статей 30-х годов, которые наклеивала семья Булгаковых в специальный альбом – они были только с обратным знаком. Но в это трудно поверить. Либо статья эта дана некоторым попущением, может быть, из неудовольствия самим фактом присутствия Булгакова там, где существуют иные, безупречно-христианнейшие кандидаты в первые русские писатели. Если так, то прав известный евразиец П.Н. Савицкий, который, перечисляя в работе «Ритмы монгольского века» признаки упадка и подъема России, одним из первых признаков упадка называет «вмешательство папы в русские дела».

В «Вопросах литературы» перепечатали без ссылки и комментариев статью «Символа», а журнал «Златоуст» (№ 1, 1992) повторил ее доводы, дополнив материалом из «еще одного значительного художника наших дней, Чингиза Айтматова» (с. 319). Вот оно, понимание литературы в родной стране. Тем оно удивительней, что в том же номере того же журнала в статье современного церковного деятеля читаем – со ссылкой на Григория Нисского: «Из этого рассуждения великого богослова видно, что низкое и соблазнительное может служить для выражения высокого и духовного. Вот почему мы должны быть крайне осторожны в наших оценках художественных творений и всегда исходить из того, что многое от нас сокрыто в таинстве божественного домостроительства» (с. 155). Хоть бы прислушались, попытались понять! И все-таки «сегодня» этого писателя важнее для нас всего прочего. Потому что через него именно касаются и задевают нас любые миры. Начиная с самой поверхности, с текущего дня.

Например: что получится, если посыпать сверху возможностью хватать деньги, непременно сверху… Булгаков предвидел это, оказывается, лучше авторитетных политиков и экономистов. Кто бы мог поверить, что те самые зеленые купюры, где «нарисован какой-то старик», и которые, мы помним, «должны храниться в Госбанке», свободно выйдут из вентиляционной трубы Никанора Ивановича, и в размерах, не доступных его снам. А это «фирма просит Вас принять… на память» – возьми, все прекрасно, только неизвестно почему через самое короткое время побежишь голеньким. А ведь Булгаков ничего не знал об опыте латиноамериканцев или Польши. И какая объективность: «храбрая женщина, до удивительности похорошевшая»… Напрасны и смешны оказались усилия «административно-командной системы», так как на них есть простой ответ: «Деспот и мещанин! Не ломайте мне руку!» Роскошные магазины, чистенький старичок с тремя пирожными на подносе, восторженные ответы продавца иностранцу – все, все сбылось.

Но предположим, это слишком горячий предмет. Есть область иная, стратегически далекая и непосредственно живая, куда необходимо входит Булгаков наших дней. Это – язык. Если кто-либо считает, что он живет в дни тяжких раздумий о судьбах родины (причины есть) и ему нужна эта единственная поддержка и опора, – пожалуйста, вот подошедшая ко времени булгаковская речь. Могут сказать, что у нас есть Шолохов с его первозданным кипением и народной полнотой слова: правда. Но помимо этого, нужна норма – выделенное умом равновесие, порядок: то есть, конечно, не какой-то словарный образец, но норма как центральное течение, выводящее язык из отстоев, тупиков и стариц, чистая главная струя: задача чрезвычайной трудности. Для русского языка с его огромным пространством и нынешним разбродом это вопрос жизни.

Мы понимаем теперь, что Булгаков есть носитель этой нормы. У него есть эта всерастворяющая сила, очистительный состав, совершенство живой речи и исключительная тонкость в отслаивании шелухи, распада. Весь этот сор отдан дьяволу. «Слушаю. Как же. Непременно. Срочно. Всеобязательно. Передам». – Варенуха почти с ужасом опускает трубку: он слышит полет мертвых частиц, которыми и сам травил не раз несчастных посетителей. Или вот Воланд отвечает: «О, я большой полиглот и знаю очень большое количество языков». Как ни верти эту фразу, ничего грамматически неправильного в ней нет; и все-таки язык искалечен. Мы замечаем ненужный повтор: словом «полиглот» уже сказано остальное; вместо простого «много языков» – их зачем-то «очень большое количество»; к «полиглоту» привешен еще «большой» и т. п.

С наслаждением подхватывает дьявол всякое затвердение, непрозрачность, умерщвление языка термином («термин» означает по происхождению «предел», конец, остановку, в которой «дальше ехать некуда»). Но меня, конечно, не столько интересуют автобусы, телефоны и прочая…

Когда Гоголь жил в Риме, он встречался с одним кардиналом, знавшим много языков, в том числе русский. Этот человек значил немало в истории русско-итальянских культурных отношений, и документы нем еще будут опубликованы. Но по-русски он говорил так, что Гоголь любил его передразнивать. Делал он это, брав в руки какой-нибудь предмет, например, шляпу, и начинал: «какая замечательная большая, удобная, вместительная шляпа с большими, мягкими, круглыми фетровыми полями», т. е. произносил не то, что нужно сказать, а перебирал мертвый словарный запас, поражая собеседника. Так же, примерно, поступают и булгаковские визитеры, с той лишь разницей, что кардинал иначе не умел, а они делают это сознательно,