Место, роль и значение религий в современном мире - Константин Михайлович Долгов

Раскол строится всегда, как монастырь, в “киновиях” или в скитах, — стремится быть неким последним монастырем или убежищем среди порченнаго и погибающаго мира»[311].

Этот очень глубокий и тонкий анализ Раскола раскрывает сущность никонианских реформ и, вместе с тем, сущность «староверов» или «старообрядчества». В целом Г. Флоровскому удается дать зримую картину сути происходивших в то время событий как в церковной сфере, так и в сфере государственной. Он верно показывает, что в деле Никона главное — это наступление Империи, и Никон был прав, когда он в своем «Разорении» обвинял царя Алексея и его правительство в покушении на церковную свободу и независимость, считая «Уложение» бесовским и антихристовым лжезаконом. Можно понять и оправдать резкость и «властолюбие» Никона, поскольку он защищал Церковь от наступления Империи. Он как будто предчувствовал, что через несколько десятилетий, при Петре I, имперская власть полностью подчинит себе Церковь и лишит ее всякой свободы и независимости. Не случайно Никон настаивал на том, что «Священство» выше «Царства» в то время как против Никона выступили не только греки, но и «азиатские выходцы и афонские прелазатаи», которые «защищали» Царство против Священства, а также и ревнители русской старины, «старообрядцы», для которых «Царствие» осуществлялось скорее в Царстве, чем в Церкви. Вот почему тема раскола не «старый обряд», но Царствие[312].

Очень важна идея о том, что сила раскола не в почве, но в воле, что раскол — не застой, а исступление, отрыв от соборности, исход из истории. Ведь Никон стремился как раз сохранить старину, опираясь на отцов церкви, на святоотеческое учение, на традицию православия, чтобы строить и совершенствовать церковное дело, «осовременить» его, сделать более строгим, более точным, более истинным. Возможно, могучее волевое начало и вызвало столь мощное социально-политическое неприятие и противодействие, оказавшиеся для Никона роковыми.

«Никон был Патриархом лишь 6 лет, регентствуя над государством при этом в течение 2,5 лет. Он не мог сделать все, то, что замышлял, но он указал на исторические задачи России по присоединению Малоруссии и Белоруссии, по выходу в Балтийское море, по защите православия в Ингрии и Карелии. В церковной жизни вывел Московскую Русь из позиции изоляционизма среди Православных Церквей и обрядовой реформой приблизил ее к другим Поместным Церквам, напомнил о единстве Церкви при поместном разделении, подготовил каноническое объединение Великороссии и Малороссии, оживил жизнь церкви, сделав доступным народу творения её отцов и объяснив ее чины, трудился над изменением нравов духовенства; старался преобразить государственную жизнь, одухотворяя ее высшими церковными целями, стремясь к осуществлению симфонии государства и Церкви не только в теоретическом аспекте, но чтобы Русь была святой в смысле вечного стремления к идеалу недостижимому — стяжанию образа Горнего мира… взгляды и убеждения Святейшего полностью согласованы с традиционным святоотеческим православным учением, притом в его каппадокийской традиции, и представляют довольно разработанную систему, правда изложенную фрагментарно; объединяя в одно целое церковно-канонические, социально-политические и государственные воззрения Патриарха Никона на необходимость проникновения государства церковными принципами, можно считать, что он выступал за модель теократического государственного устройства на принципах иерократии, по которой государство ставит себе как отдаленный идеал, никогда не достижимый, превращение в Церковь. Эта система противоположна как папоцезаристской, так и цезарепапистской, протестантской, растворяющей Церковь в государстве»[313].

Таким образом, Патриарх Никон внес огромный, существенный вклад как в развитии российской государственности, так и в развитии русской Православной Церкви; государственность он пытался осенить высшими нравственными принципами христианской религии и Православной Церкви, а учение Православной Церкви приблизить к решению и осмыслению государственных проблем, проблем народной жизни и общечеловеческой жизнедеятельности.

Одна из самых замечательных характеристик личности Патриарха Никона принадлежит Протоиерею Георгию Флоровскому: «О патр. Никоне (1605–1681) говорили и писали слишком много уже его современники. Но редко кто писал о нем бескорыстно и беспристрастно, без задней мысли и без предвзятой цели. О нем всегда именно спорили, пересуживали, оправдывали или осуждали. Его имя до сих пор тема спора и борьбы. И почти не имя, но условный знак или символ. Никон принадлежал к числу тех странных людей, у которых словно нет лица, но только темперамент. А вместо лица идея или программа. Вся личная тайна Никона в его темпераменте. И отсюда всегдашняя узость его горизонта. У него не было не только исторической прозорливости, но часто даже простой житейской чуткости и осмотрительности. Но в нем была историческая воля, волевая находчивость, своего рода “волезрение”. Потому он и смог стать крупным историческим деятелем, хотя и не был великим человеком. Никон был властен, но вряд ли был властолюбив. Он был слишком резок и упрям, чтобы быть искательным. Его привлекала возможность действовать, а не власть. Он был деятелем, но не был творцом… Конечно, не “обрядовая реформа” была жизненной темой Никона. Эта тема была ему подсказана, она была выдвинута на очередь уже до него, и с каким бы упорством он ни проводил эту реформу, внутренне никогда он не был ею захвачен или поглощен. Начать с того, что он не знал по-гречески, и так никогда и не научился, да вряд ли и учился. “Греческим” он увлекался извне. У Никона была почти болезненная склонность все переделывать и переоблачать по-гречески, как у Петра впоследствии страсть всех и все переодевать по-немецки или по-голландски. Их роднит также эта странная легкость разрыва с прошлым, эта неожиданная безбытность, умышленность и надуманность в действии. И Никон слушал греческих владык и монахов с такой же доверчивой торопливостью, с какой Петр слушал своих “европейских” советчиков. При всем том Никоново “грекофильство” совсем но означало расширения вселенского горизонта. Здесь было не мало новых впечатлений, но вовсе не было новых идей. И подражание современным грекам нисколько не возвращало к потерянной традиции. Грекофильство Никона не было возвращением к отеческим основам и не было даже и возрождением византинизма. В “греческом” чине его завлекала большая торжественность, праздничность, пышность, богатство, видимое благолепие. С этой “праздничной” точки зрения он и вел обрядовую реформу…»[314] Тонкая и глубокая характеристика личности Никона и его великих начинаний и действий. Но можно ли полностью согласиться с этой характеристикой? Я полагаю, вряд ли.

Я думаю, что Флоровский был не прав, когда утверждал, что у Никона не было лица, а только темперамент, а вместо лица идея или программа, и, что вся личная тайна Никона в его темпераменте. Мне представляется нечто обратное: о Никоне спорили и будут, видимо, всегда спорить или еще очень долго именно потому, что это была незаурядная личность. Да, ему недоставало образования, знания