Весь Валентин Пикуль в одном томе - Валентин Саввич Пикуль

— Я ученый. По первому разряду из школы выпущен.

— Флажками-то махать и обезьяна научится, только покажи ей… Ты учился скверно. Первым разрядом не хвастай, — внушал кондуктор. — Юнги за большевиков идут, а ты настоящую учебу прошляпил. Размахался флажками, а политику в угол закинул.

— Да на што она мне? Есть и постарше. И поумней меня.

— Это верно. Мы, постарше да поумней, скоро уйдем с флота…

Кондуктор жил вроде барина. После бритья освежил себя ароматной водой «Вежеталь» и Витьку издали малость побрызгал:

— Во, как завонял ты… Небось нравится?

— Ага.

— Отец-то твой кем был? — спросил Городничий душевно.

— Сцепщиком на дороге. Вагоны скреплял. С похмелюги пошел на станцию. Башка у него еще дурная. Не успел отскочить — его буксами в лепешку расплюснуло. Так блинком в гробешник и запихачили. Матка потом пенсию от дороги выхлопотала.

— Много ль?

— Тыщу.

— О!

— Да нет. Сотню получили. Девятьсот адвокат закарманил.

— А старая ли матка у тебя?

— Совсем уже старая. Тридцать шестой год шарахнул!

— Такими старухами прокидаешься. Да я бы за ней еще поухаживал. Ей, матке-то твоей, еще жить да жить хочется…

— Куда ей! Сено с возов цапает, тем и кормится.

Городничий хлебнул остывшего чаю, сжевал ломтик лимона.

— Вот видишь, как оно получается, — сказал. — Политика тебя, сукина сына, прямо в морду с детства хлещет, а ты… мимо!

— Где уж тут политика? Это так… мы привыкшие.

— Адвокат вас ограбил?

— Обчистил. Это верно.

— Матка цапает?

— Вовсю! Бежит и цапает.

— Кнутом ее мужики стегают?

— Лупят. Ничего. Она живучая.

— Вот это все и есть политика… Чаю не дам! — неожиданно заключил разговор кондуктор. — Ты до нашего чаю еще не дослужился. Доживешь до моих лычек, будет тебе и кофий, будет тебе и какава.

— Не спорю, — согласился Витька. — Только вот опять про эту политику… Я — ладно, согласен! Но где ее взять, книжку бы какую. А то вокруг кричат, я тоже ору, что от других слышу…

— Ладно. Просветим твою серость. Дадим учителя.

— Какого?

— Тот человек, который тебя ночью разбудит, чтобы ты до гальюна сбегал, тот человек — помни — твой лучший товарищ…

Среди ночи кто-то снизу сунул кулаком в гамак, и подвесушка стала раскачиваться под броневым настилом подволока.

— Вставай, пописать надо… — сипло сказали из мрака.

Кубрик наполнен храпом. Витька насунул на босые ноги громадные, как кувалды, бутсы. Потопал в них по трапам, по трапам… по трапам… до гальюна! Вернулся обратно, в палубу — там все спали. «Кто же мой товарищ?» С этим снова заснул как убитый.

Утром, по сигналу с вахты, взяв на плечо рулон своей койки, как и весь полуторатысячный гарнизон корабля, мчался Витька наверх, взлягивая на трапах ногами, чтобы поставить койку в сетки. Возле него приладил свою сигнальщик Балясин.

— Ну как? — подмигнул. — Сухой нынче? После обеда поднимись в прокладочную… Подзаймемся с тобой азбукой.

До обеда Витька был наряжен на работы в рефрижераторе. Там, в страшной стуже, покрыты инеем, висели на крючьях, поддетые под ребра, серебряно-красные бычьи туши. Шмыгая от холода носом, с гордой радостью Витька пластал топором туши напополам. Изобилие мяса на линкоре приводило его в умильное обалдение. «Вот бы питерским показать… жратвы-то сколько! Хорошо на флоте табанить: и оденут тебя, и покормят». Он потел во льдах рефрижератора…

После обеда на мачте заполоскались треугольники белых флагов, исчерченных черными полосами (сигнал отдыха). Витька поднялся на мостик «Славы» — в прокладочную. Здесь душа обмирала от обилия инструментов для навигации. Тончайшие приборы показывали все, что надо для кораблевождения, — курс, погоду, скорость, глубину под килем. Громадные комоды для карт занимали половину рубки.

Витька удивился, что здесь же и офицер Карпенко; мичман незадолго до революции получил лейтенанта, но погоны надеть не успел и таскал их в кармане. Вроде бы с погонами человек. Вроде бы и без погон… Юнга послушал, что говорит офицер Балясину:

— Ну, ладно. Допустим, я согласен с вами, что война эта лишь бойня ради прибылей капитализма… Допустим! Отбросим гордые слова «Вторая Отечественная» и проставим новое определение — «империалистическая». Но скажи мне, сигналец, куда же деть жертвы народа и героизм народа в этой войне?

— Жертвам вечная память, — отвечал Балясин, — а героизм пусть так и остается в памяти народа.

— Боюсь, не получится ли так, что наш героизм будет проклят большевиками заодно с войной и вместе с подвигами…

— Так история-то России не кончается… начинается! Садись ближе, — повернулся Балясин к юнге. — А вам, господин лейтенант, я принес, что обещал… о Циммервальдской конференции.

— Спасибо. Прочту. С удовольствием.

Балясин начал прощупывать Витьку в присутствии офицера:

— Вот сейчас Америка, небось слышал уже, тоже в войнищу эту ввязывается. Скажи, как ты к этому акту относишься?

Витька не рубил сплеча — сначала подумал:

— А что? Это дело… У мериканцев свинины — завались!

— Лопух ты, — сказал Балясин. — Уж ты не смеши нас.

— А простой народ так и понимает… желудком, — вступился за юнгу Карпенко. — Нельзя же винить за безграмотность. Вот, помню, когда юбилей консерватории был, так в народе тоже говорили, что теперь консервы подешевеют… Учите его: поймет, не дурак ведь!

Политическую азбуку Витька Скрипов начал проходить с буквы «а». Бедняга, до буквы «я»