Кузнецкий мост - Савва Дангулов

— Можно подумать, Ирина влюбилась в лудильщика?.. — улыбнулся Тамбиев.

— Лудильщика? — изумилась Ольга. — Ну что ж, может, и лудильщика… — пробормотала она, но дальше этого не пошла, видно, даже тамбиевской близости к этому дому для нее было недостаточно, чтобы пойти дальше.

Вернулся Бардин, сунул Тамбиеву большую ладонь, устало и не очень стесняясь гостя рухнул на клеенчатую обивку дивана громоздким телом, затих, закрыв рукой глаза. Не скоро отнял руку от глаз.

— Веришь, Николай, точно сосну мачтовую через лес волок — вот она, дипломатия… — Он вновь закрыл глаза, так ему было покойнее. — Ольга, дай мне чаю, да покрепче! — крикнул он. — Послезавтра лечу в Стокгольм, — произнес едва слышно и встал. — Но я не об этом… Видел? — вдруг спросил он, остановившись перед Иришкиной дверью. По всему, Ирина ушла из дому после него, и все, что на ее столе, он приметил сегодня впервые. — Ольга ничего не говорила?

— Нет…

Он вздохнул.

— Я готов согласиться, но ведь смысла нет… Понимаешь?

Тамбиев понимал плохо, но что-то становилось понятным и ему. Ну, разумеется, Егор Иванович говорил об Ирине, о ее любви, о человеке, которым она была увлечена, о непростой коллизии, тут возникшей.

— Не совсем…

Бардин точно хотел сказать: «Ну как тут не понять, все не так сложно», — но тут же задумывался, смотрел на Тамбиева печальными глазами, молчал, и выходило, что и для него это непросто.

— Одним словом, привела она тут его третьего дня. «Знакомьтесь, Степан», — решился Бардин. — Чуб как у казака донского, синие глаза да… рукав пустой, — он повел отрицательно головой. — Меня не пустой рукав смущает, у него семья в Ногинске: жена, двое ребят… — Он встал рядом с Тамбиевым. — Не возьму я греха на душу, Николай… — Подошел к кухонной двери, за которой странно затихла сейчас Ольга — и слушать, наверно, ей охоты нет, да приходится. — Как там, чай заваристый? Ох, чаю хочу! — и вернулся к Тамбиеву. — Ну, что ты приумолк? Скажи слово…

— Жаль Ирину, Егор Иванович…

— Удивил — жаль, конечно! — Он завздыхал, заохал, зашагал, призвав себе в союзники непрочные половицы дома; казалось, они вздыхали с ним в лад. — И парень способный, ничего не скажу! Он тут своей левой рукой такое творит… Ольга, покажи брошь с зеленым камнем, что зятек подарил… Ну, покажи, покажи…

Ольга явилась и положила перед Николаем этакого краба, свитого из дымчатого железа, с задумчиво-печальным зеленым глазом во лбу.

— Как, по-моему, здорово, Николай?

— Да.

— Он ей сует свой пустой рукав, говорит: «Ты мне, Ирка, правую руку вернула, мы с тобой звезду живую смастерим!» Ну, такое так просто не скажешь. По-моему, он ее любит. Ольга, он любит ее, как ты?

— Любит, наверно, — подала голос Ольга, и на этот раз не очень охотно.

Вошла Ирина, увидела открытую дверь в свою светелку, поспешно закрыла, но к себе не пошла, оставшись со всеми, почуяла, что разговор о ней.

— Здравствуйте, Николай…

Рука у нее сейчас особенная, сухая и твердая, не ее рука — не от напильника ли это или молотка?

— Оленька, есть хочу, спасай…

Тамбиев не мог не подумать: рука у нее стала тверже, а душа, пожалуй, мягче, вон как она — Оленька.

А Бардин заговорил деловито:

— Вот что, ребята, садитесь поближе, есть дело…

Тамбиев облюбовал стул рядом с Бардиным, Ирина не тронулась с места — не то что не было почтения, сил не было.

— Хочу потревожить вас, ребята, помогите мне, — заговорил Егор Иванович. — Послезавтра я, пожалуй, снимусь с якоря и лягу на курс в скандинавское далеко… — Он помолчал, точно взвешивая, как может прозвучать его просьба. — Одним словом, в Ярославль на поправку доставлен раб божий Бардин Сергей Егорович, на вольные харчи, — он заулыбался, довольный. — Я еду к нему… кто хочет со мной, готов приветить…

Ирина взвизгнула и принялась мутузить отца. Тамбиев тоже выразил радость, правда, не так бурно. Решили выехать на рассвете. У Бардина усталость точно рукой сняло, ему было приятно, что затея удалась. Ольга отыскала в подполе, где хранились припасы, штоф с наливкой, выпили по маленькой.

Она была радостно-покойна в этот вечер, ее красота точно напиталась этой радостью и этим покоем. Она чуть-чуть пополнела и от этого стала бело-матовой — возраст гнался и за нею, но не мог угнаться. А вот с Ириной происходило непонятное. В ее взгляде, обращенном на Ольгу, было мало радости, но была мука. Вот это ее ставшее скуластым личико с неожиданно припухшими глазами, именно припухшими — никогда они не были такими больными, — отразило ненастье этой поры.

Ирина встала и, сказав, что ей надо сбегать в тот конец поселка к подружке, взглянула на Тамбиева, будто приглашая с собой, она это сделала так легко и так заученно, что казалось, Дело больше в Николае, чем в подружке.

Они оделись и открытым полем пошли в противоположный конец Ясенец, поселок изогнулся вдоль реки подковой, и тропа соединяла концы подковы.

Приморозило, и туман размылся, река, что текла рядом, была светла, весенняя река. Ирина взяла Тамбиева под руку и, удерживая, вдруг пустилась с ним с холма. Она бежала, заплетаясь ногами, стремясь свалить Николая, оглашая поле смехом, нарочито громким. Потом остановилась, отняла руку, пошла прочь, опустив голову.

— Он вам все сказал? — Она смотрела на него, не поднимая головы. — Ну, что вы так? Я спрашиваю, отец вам все сказал про меня?

— Сказал… что-то…

— Так я и знала: сказал! — Они пошли дальше, замедлив шаг. — Клянусь вот этой луной… — она не без труда отыскала в облаках мазок лунного света, слабый. — Клянусь этой луной и этим небом, я люблю его и пойду за ним на край земли. — Облака, одевшие луну, вдруг истончились, пробился лунный диск. — Клянусь…

— Погоди… я ж не требую от тебя клятв… Зачем без крайней нужды?

— Вы думаете, что у меня переменится, да?

— Не знаю…

— Никогда, понимаете, никогда! — Ее взгляд, полный ненависти, сейчас был обращен туда, откуда они шли. — Это он вас настроил так?

— Я ничего не сказал…

— И не надо! — закричала она. — Не надо!.. — и почти побежала от него.

Он стоял посреди снежного поля, не зная, куда ему идти, вперед или назад.

Он вспомнил бардинский рассказ про железо, которое взяла вдруг в свои детские руки и принялась гнуть до кровавых мозолей, подумал: да те ли слова он сказал ей? Это такая материя, что ума твоего и опыта может и не хватить. До сих пор доставало, а тут может и недостать.

И Николаю вдруг привиделась Софа, какой она явилась его сознанию и его глазам в то лефортовское утро. Было ощущение реальности непобедимой: пыльный зной горной дороги, прищур сине-серых Софиных глаз, в которых спеклась адова мука той минуты, и залпы, один, потом второй, что столкнули ее в пропасть, столкнули…