Весь Валентин Пикуль в одном томе - Валентин Саввич Пикуль

— Ах, ну что мне до этого? Каша ячневая, каша манная, каша рисовая… так можно без конца. Итак, барон, до завтра.

— Постойте, — плачуще позвал его старший офицер. — Вы хоть посоветуйте мне, что делать, если каша у нас заварится?

— Выбросьте ее за борт!

Под парусиновой пелериной капота катер с Кедровым помчался к городской пристани. Фитингоф огорченно вздохнул, а со стороны камбуза уже доносились возбужденные выкрики:

— Пущай «шестьсот шесть» сам Фитингоф трескает. Где он, сука немецкая? Я ему сейчас весь бачок на лысину выверну.

В жилой палубе гальванных специалистов стучали ложки голодных матросов. Осталось как-нибудь отволынить вечернюю молитву, разобрать койки с сеток и спать, спать… Полухин спросил:

— Кто у нас бачкует сегодня? Чего не идет?

— Ваганов бачковым. Там какая-то заваруха у камбуза…

С подволока кубрика спущены столы, и теперь они качаются на цепях, звеня мисками. В ожидании макарон гальванеры щиплют хлебушко, окуная его в казенные плошки, где — по традиции флота — томится нарезанный лук в растворе соли. Все молчат. В руках дрожня. Если что скажут — резко, отрывисто, будто бранятся.

— Какого хрена бачковой не идет? Сдох, что ли?

— Небось, гад, по дороге подливу с макарон слизывает… Бачковой Ваганов вернулся от камбуза подавленный и с грохотом швырнул на стол медный бачок — пустой!

— Все не брали, и я не стал брать. Сегодня снова «шестьсотшесть», а макарон нету… Говорят — кончились.

А за столом гальванеров сидело немало большевиков.

— Сожрем и «шестьсот шесть», — отвечали. — Макароны эти — кошкам под хвост. Нельзя, чтобы макароны работу нашу губили.

Семенчук, угрюмый, быком вздыбнулся над столом.

— Это… вы! — сказал. — Вы понимаете. А команда того знать не желает. Из-за такого дерьма карусель-то уже крутится…

— Даешь макароны! — доносилось через люк. — Бей немцев!

— Слышите? — навострился Полухин. — Эти лозунги от желудка, а не от разума. Это от морды битой, а не от грамотности шибкой.

Трапы долго гремели под матросскими бутсами. Кубрик опустел, и долго в безлюдье, словно доска деревенских качелей, мотался на цепях железный стол, свергая на палубу миски, хлеб и соль с луком. В самый последний момент большевики договаривались:

— Влезать нам в эту кашу? Или… посторониться?

— Влезай, братва! — решился Полухин. — Но старайся, чтобы команда только от ужина отказалась. А дальше — удерживай…

Возле камбуза — толпа; здесь и Фитингоф — с увещеваниями:

— Я согласен, что масла можно добавить. Я согласен…

Но замаслить бунт не удалось. Из боевой организации команды, живущей, как в тисках, по регламентам вахт и приказов, вдруг выросла стихия, никому не подвластная.

ВЫДЕРЖКА ИЗ ПРИГОВОРА СУДА ПО ДЕЛУ ГАНГУТСКОГО БУНТА:

«…все кричали: «Бей немцев!» Кузьмин кричал по адресу инженер-механика мичмана Шуляковского:

— Ребята, бейте Шуляковского по роже!

Мазуров кричал по адресу одного из офицеров, уговаривавших команду разойтись:

— Что вы его туг слушаете? Бей его, дурака, в рожу!

Посконный кричал по адресу лейтенанта Христофорова:

— Да что вы на него смотрите? Бей его в рожу!

При этом Макуев кричал по адресу старшего лейтенанта барона Фитингофа:

— Бей немцев! Не надо нам немцев и старшего офицера!»

Из коридора кают-компании телефонный шнур ползет на корму линкора, там он прыгает на бочку, которая качается на волнах заякоренная, от этой бочки провод бежит по дну залива — прямо в город, и тишину гельсингфорсской квартиры взрывает звонок:

— У нас забастовка! — сказал Фитингоф Кедрову. — Умоляю… Необходимо ваше присутствие на корабле.

— Дорогой Ольгерт Брунович, но я уже в халате. Я…

— Михаил Александрович, — не дал ему договорить Фитингоф, — сейчас команда должна видеть вас в мундире. И при оружии!

Когда бунтует эсминец — это бунтует лишь рота. Можно подавить восстание на крейсере — как в батальоне. Но гораздо сложнее с плавающей крепостью линкора, на котором за стенкою бронированных фортов во всеоружии засела целая дивизия.

— Господа, — заявил Фитингоф в кают-компании, — прошу оставить розовые надежды, что макароны могут исправить положение с ячневой кашей. У нас, если хотите знать правду, даже не бунт… Потемкинщина! Да, да. Та самая, которая однажды обернулась позором для России…

Фитингоф хотел что-то сказать еще, но махнул рукой:

— Поздно… разбирайте револьверы!

От пианино рванулась к нему тень мичмана Карпенко:

— Нет! — вскрикнул он, подбежав к барону.

— Что значит «нет»? — набросился на него старшой. — На ваших плечах, мичман, погоны или ангельские крылышки?

— Нет! — твердо повторил Карпенко. — Я говорю вам нет, ибо нечестно проливать русскую кровь на палубе русского корабля. Она должна быть пролита лишь в битве с врагами.

«Романтичный юноша…» Фон Кнюпфер положил на плечо Карпенко свою боксерскую лапу и дернул мичмана к себе:

— Врага вы и во сне видели. А он… здесь! Не прольете вы ему кровь, так он прольет сейчас кровь вашу… Выбирайте!

Ничего не понимая, что происходит сегодня, остервенело лаял на всех фитингофский дог. Дневальные обходили корабль, уже отсвистывая на дудках обычный призыв:

— Ходи все вниз — на молитву!

Семенчук мотался по трапам, исступленно крича:

— Давай все в церковь… ходи вниз!

— А что там будет? — спрашивали его.